Отец Когда-то я молил Творца, Чтоб век твой был вовек не прожит, — Я все улажу, все устрою Для старости твоей счастливой. А нынче сын одно лишь может — Вздохнуть беспомощно порою И фотографию отца Поправить, коль висит чуть криво. Владислав Броневский (1897–1962)
Листопады Всю-то жизнь срывался я и падал, — ветер с привязи в груди моей рвется, удержать меня лишь листопадам в черных пальцах ветвей удается. Я тревогою шумной упился, — тайным ядом поила щедро, оттого и петь я разучился и кричу лишь криками ветра. Оттого по улицам черным ввечеру брожу поневоле — влажный тротуар ведет упорно в сумрак влажный, что насытит болью. Губы жжет ацетиленом слово, лютой лихорадки не избуду, — грозной летаргией околдован, изгнанный тревогой отовсюду. Нет исхода, нет исхода, нет исхода. Дольше, дальше мне идти в вечерней хмури. Я — кружащий ветер непогоды, я — листок, что затерялся в буре. Вижу лишь туман перед собою, и глаза болят, и сердце бьется чаще. Точно спирта пламя голубое, ты горишь во мне, мое несчастье. Дольше, дальше мне тащить страданье, вечер в сумрак за волосы тянет, и слова летят со мною вне сознанья, — призраки мои туман вечерний манит. Всю-то жизнь срывался я и падал, — вихрь на привязи в грудной метался клетке, а ноябрьский вечер счастье прятал в нагие ветки. Сквозь меня летит в круженье, в свисте листопад минут — мое былое… Это — лишь осенние листья. Это — пахнет землею. Травы До утра — бессонницы сквозные, ночь над сердцем — крышкой гробовой… Пахнут кладбищем думы ночные, чабрецом и полынь-травой. Я срываю сорные растенья, дорогие мне тем, что просты, и от слов моих над городом тени вырастают, как черные цветы. Говорят они, что радость отблистала, как рассветная роса на земле, что склоняюсь головой усталой, словно солнце в кровавой мгле… Я спокойно иду на запад в пустоте померкшего дня. Горьких трав кладбищенский запах из минувшего овеял меня. Слышу я, как на тонком стебле колокольчик звенит струной, и зловещая тень, колеблясь, наклоняется надо мной. Над закатным пепелищем туча распласталась, точно лист лопуха. В дудочку будыльника тягуче свищет вихрь, но тишина глуха. Кровь заката багрянеет, будто гроздь рябины сквозь темную синь. В сердце расцветает цикута, горечь губ мне осушит полынь. А шиповник веткою терновой врос в меня, чтоб я уйти не мог, оттого исходит кровью слово, молодость болит, и сон далек. О, как травы пахнут щемяще, как протяжно пустота гудит! Черный ангел, крыльями шумящий, — надо мной бессонница летит. Сердцу страшно в полночи могильной помнить все и позабыть о сне… Эти строки я писал насильно, эти строки — только обо мне. О радости Над тихой водою лазурной небо лазурное тихо, но ветер ворвался бурный зелено, молодо, лихо. Ты откуда — шальной, зеленый, над какими летал лесами? Еще в росах калины и клены, а глаза еще полны слезами. Устоялось вешнее ведро. Воздух золотом солнца светел, Зелено, молодо, бодро, сердце, лети, как ветер! Светом и шумом зеленым низвергнись, радость живая!.. Вешним калинам и кленам, тебе и себе напеваю. Полоса тени Мелькнула птица, бросив тень на окно, где свет царит дневной… И вот опять — простор весенний, и высь бездонна надо мной! А зелень! Пропадешь в зеленом пространстве трав, деревьев, лоз! Идти, родная, далеко нам сквозь шелест кленов и берез. Нам жить да жить в земном свеченье. Полжизни, правда, не вернешь… Вот птица полосою тени мелькнула с криком… Ну и что ж… Закат По снегу, что выпал впервые, белый день босиком пляшет; кудри рассыпал ржаные, шляпой соломенной машет. Пламя пробрало солому розово, зеленовато, лилово… Счастья — дню золотому! Славься, огнеголовый! Под небом, ясным по-детски, за горою скрылась устало громада света и блеска и на землю тенью упала. |
