«В этом душном малиннике, тесном, высоком…» В этом душном малиннике, тесном, высоком, Скрылись мы ото всех, забрались в сердцевину И срываем поспевшую за ночь малину. Рдеют пальцы твои, орошенные соком. Гневный шмель разгуделся, пугая травинки, Хворый лист, весь в нарывах, на солнышко вылез, В паутинных лохмотьях алмазы искрились И какой-то жучок скрылся, пятясь на спинке. Все стихало мгновенно в зеленом заслоне, Лишь когда я с ладони твоей обагренной Брал малину губами, вдыхая влюбленно Запах ягод сквозь благоуханье ладони. Первой ласки посредницею молчаливой Оказалась малина, — той ласки без слова, Что, собой изумясь, хочет снова и снова Повторяться бессчетно, себе лишь на диво. И в одно из мгновений, всех прочих всевластней, Ты ко лбу моему прикоснулась губами, Я схватил твои руки, и ты предалась мне, А малинник был всюду — вкруг нас и над нами. Солдат Воротился служивый из похода весною — Колченогий, недужный, с перебитой спиною. Был он пулями злыми исхлестан, простеган, Не ходил он иначе как только с подскоком. Стал потешником горя, скоморохом недоли, Забавлял мимо шедших каждым вывертом боли, И страданий притопом, и печалей приплясом, И замедленной муки лихим выкрутасом. Дотащился до дому: «Эй, проваливай живо. Не работник ты в поле, хоть и скачешь ретиво!» Он добрался до кума, что в костеле звонарил, Тот узнать не подумал, было чуть не ударил. Постучался он к милой, а та рассмеялась И плечами и грудью, хохоча, сотрясалась. «Как в постели с калекой танцевать мне до смерти? Лишь на треть человека, а прыжков на две трети! Мне твои переплясы не милы, не любы, На усах твоих жестких не уснут мои губы! За тобой не угнаться, скачешь к самому небу! Уходи куда знаешь, не кляни и не требуй!» Вдаль пошел по дороге и пришел он к распятью: «Иисус деревянный, не возьму я в понятье. — Чьей рукой, точно на смех, ты вытесан, Боже? Красоты пожалели и дерева тоже. Кто тесал твои ноги, безумец незрячий? Ходишь, видно, вприскочку, не можешь иначе. Ты такой никудышный, такой колченогий, — Мне товарищем добрым ты был бы в дороге». Слыша это, распятый на землю спустился. Тот, кто вытесал бога, знать, рассудка решился: Руки — левые обе, ноги — правые обе. …Как ходить, Иисусе, при твоем кривостопье? «Я из хворой сосенки, но хожу я не худо, Вечность пехом пройду я, недалеко дотуда. Мы пойдем неразлучно единой дорогой — Что-то от человека и что-то от Бога. Можно горем делиться, мы разделим увечье, Изубожены оба рукой человечьей. Подопрешь меня телом, а тебя я сосною. Пусть вершится, что должно, над тобою и мною!» Взявшись за руки крепко, пошли без промешки То неспешным подскоком, то хромою пробежкой. Сколько времени длилось пребыванье в дороге? Где часы, что отмерят безмерные сроки? Дни сменялись ночами, исчезая в безвестье, Миновало бесполье, безречье, безлесье, Вдруг нагрянула буря, все во мраке пропало, И ни проблеска солнца, ни звездочки малой… Кто там, ночью идущий по вьюжным наметам, Так божественеет, человечнеет — кто там? Два господних калеки, два миляги — вот кто это, Шли какой-то припляскою в мир не какой-то. И один шел в веселье, другой в беспечалье — Возлюбили друг друга и счастливы стали. Ковыляли на пару, плелись как попало, И никто не постигнет — что в них так ковыляло? Колтыхали вприскочку, нескладно, нелепо, И вот доскакали до самого неба! Вечером Уже темнело, темнело, Заря в лесу догорела, Дневной остывает жар. Спускались мы тропкой длинной В повитый туманом яр, Заросший калиной. Из дали идет, из дали Тот мрак, где цветы пропали. Чуть дышит сонная цветь. Коснулась ты, как в испуге, Руки моей, чтоб согреть Озябшие руки. С нежностью, нежностью тайной Глядим в этот мрак бескрайный. Двоих забредших впотьмах В осенних полей безбрежность Не сблизят ни скорбь, ни страх, — Одна только нежность! Во сне Ты в странном сне меня звала С собой во мрак небесный. Мы вместе мчимся. Мгла и мгла. Бог, темнота и бездны. Летим в верховья темноты, Пронзенной молний светом. «Я только сон твой, — шепчешь ты, — Не забывай об этом!..» Забуду ль!.. Мчимся в вышине До неизвестной меты. О, как ты худо снишься мне! Моя живая, где ты? |
