В ту ночь он оставил ее у себя. После ласк лежали рядышком, по- мертвому тихо; он собрался засыпать, тогда она спросила:

— Зачем, князь, убил моих?

Он помолчал, словно с трудом припоминая забытое дело.

— Или я, или они. Пришли бы с Ярополком — меня под нож…

— Не они пришли, ты пришел.

— Расторопнее я, Горислава.

Вот и весь сказ.

Замолчали, и он уснул. Ни совестливого слова, ни покаянного вздоха — чист, весел, прав. Да, расторопен князь на чужие жизни, зарезал — впредь меньше страхов за свою шею. Его, может, и не убили бы, а он множество убил. Не нужны ему живые, нужны послушные. Положил и ей слушаться его жесткой воли — рожать да безмолвствовать, радуясь про себя, что осталась в живых после полоцкой бойни.

О боги, полочанские боги, шептала в пустоту ночи Рогнеда, о вечная насмешница Мара, только тебе дано усыплять души, верни мне прежнее забытье. Пусть любовь к детям задавит безответные вопросы; горит от них сердце, нет мне сна, и приходят в ночной темноте укорять за долгое терпение любимые люди, которых свели с этого света. Он извел их — отец ее детей, откупившийся от нее милостью на жизнь в киевском предместье, в глухом дворе на берегу речки Лыбедь. Жила здесь в давнее время несчастная Лыбедь, грустила у тихой воды, а сейчас бродит по ее следам другая несчастная, носит проснувшуюся обиду. За что такая судьба? Рута, не понимая, старается вразумить: ко всем женам Владимир так, все обижены; нет смысла горевать: живем, дети растут, что еще? «Все обижены!» Нет, не все. Разве Аделя, Олова, Милолика испытали столько, сколько выпало ей? Кого насиловали на глазах отца, на виду дружины? У кого зарезали мать и братьев? И кто они, эти другие жены? Неизвестно, кто они. Никто. Любовью Владимира они возвышены из былой неизвестности, из худых семей. А она — полоцкая княжна, дочь кривичского князя, во всем равная Владимиру; и она уравнена с ними, втиснута в стаю; она унижена его любовью. Что же такое его власть? Почему ей терпеть такую властность? Он хотел власти и ради власти убил старшего брата, сжег Полоцк, убил князя Рогволода, обескровил Смоленск. Да власть требует твердости. Но если завтра некто другой пожелает взять власть — что станет? Опять кровь, огни, трупы во рвах! Владимир! Ему зажглось оправдать смысл своего имени — владеть миром. Ну, и владел бы Новгородом. Нет, мало — большим миром владеть. Что же дивиться, думает Рогнеда, что так дешева для него человеческая жизнь. А кровь? Что ему кровь, кровь в землю уйдет, дожди ее смоют, курганы травой зарастут, а тризны на свежих курганах — веселье дружины.

Теперь он говорит, что «Русь крепит!» Будто не он хотел отломить Новгород от Руси. Из-за чего же Ярополк ополчался, из-за чего рассорились насмерть, загубили тысячи людей в этой братской резне? Кто варягов нанял жечь Полоцк, потрошить Смоленск и киевские слободы? Это Аделе или Олове можно рассказывать про любовь к Киеву и Руси — они поверят. А она выросла в княжеской семье, еще говорить не умела, а уже слушала расклад княжеских дел и забот, борьбу желаний с обязанностью. Не Русь, а власть он любил. Ну а теперь, держа власть, конечно, и Русь стала любима… Почему ж ее не любить, если она вся — его, а он центре. «Труждается он много». Хазары побиты, вятичи подчинены, ятвяги согнаны с Пины, Буга, Ясельды. Так эти дела не он начинал. Вот разных богов собрать на одно капище близ своего двора — это он придумал, до него не было. Но в самой середке, на пупке капища его идол, бог войны Перун. Голову из серебра отковали, усы из золота, в глазницах отблескивают кровавым светом красные камни. А других идолов вырубили из дубовых комлей, они и ростом пониже, и грозьбы в них меньше, и все на Перуна глядят — Стрибог, Дажьбог, Хорс, Мокошь. Стоят полукружьем у него за спиной, как за князем полк в поле. Главное князя желание: чтобы и жизнь подобным порядком установилась — все на него глядят, кланяются и славят.

А кто не поклонится, того дружина наклонит. Пить да бить — иным не заняты. Князь жаждой власти обуян, эти — жадностью. Серебро им сыпет из мешка. Но откуда звонкие гривны берутся? Не в Киеве же их черпают из Днепра сетью. Подчинить надо кого-то, устрашить, придавить данью. От своих отними — отдай князю Владимиру, другам его, боярам, кметам, гридям, отрокам — несметная их толпа. Когда кричат: «Слава князю!» — значит, серебро раздавал. По восемь дней длятся пиры, триста бочек меда наваривают, пьяные пластами лежат, грязи меньше, улица ими вымощена, можно по спинам, как по половицам, весь Киев из конца в конец пробежать, с хмельной головы и орут хриплыми голосами: «Слава!» Властью он ни с кем не поделится, а мед, что? — новый бортники привезут.

Ему власть, а что ей? Кто она? Жена! Княгиня! На одной вроде бы черте стоят. Но разве сравнимы жизни: он — великий князь, «красное солнышко», «свет наш ясный», как только не величают его льстивые языки, она — перст от руки отрубленный. Так где правда?.. Забыть бы все вновь, но отступилась, не подходит коварная Мара, неинтересна ей новая настороженная душа; не поверит Маре княгиня Горислава, как верила шесть лет назад княжна Рогнеда, увидит незатейливый обман, усмехнется и развеет дурманящий дымок над горечью правды… Проснулась память, и разрушился покой тихого многолетнего безумия. Вот и ходить Рогнеде вдоль Лыбеди, остужая свои жгущиеся мысли. Со стороны жизнь ее прекрасна, у местных смердов ее жизнь вызывает зависть: не надо ей жать, полоть, варить; хочется — лежит под вишнею, глядя в небо, захочется — играет с детьми, расхочется — их няньки присмотрят, захочется песен — приворотники понесутся, схватят где-нибудь старца и примчат — он поет; что она скажет — то ей и сготовят; захочет на капище — ей возок запрягут; захочет спать весь день — никто ей слова не скажет. Лучшей жизни и быть не может, все есть у княгини, единственно, может, золотых яблок нет и птичьего молока; ровно сказка такая жизнь: лишь пальцем пошевели — и все словно само собою сделается. Вот что они думают, а еще думают: кому все дано, тому и добро не на радость, уже неизвестно чего и хочется, непонятно, о чем можно мечтать, гуляя день за днем с унылым видом вдоль речки. Все есть, думает Рогнеда, все у меня есть, только радости нет. Им и в голову едва ли придет, что посильнее она им завидует, чем они ее счастью. Да, тяжело им жить, но и веселее их дни — муж в доме, есть с кем поругаться и помириться, он побьет, он же и пожалеет; радость у них искреннее, и свадьбы у них иные, и не берут их в жены те, кто убивает их родителей, да и редко такое бывает, чтобы в одночасье выбили всю семью. Далеко ниже стоят они от нее, а счастья у многих из них больше. Вот она и киевская княгиня, жена Владимира, мать трех княжичей и двух княжен, и не пугает ее неурожайное лето, голодный мор, походы, отрывающие от двора, от полевых работ кормильца, но не все хотели бы поменяться с ней судьбой — стать женой князя, зарезавшего мать, отца и двух братьев… Так чем жизнь Владимира дороже жизни князя Рогволода, думает Рогнеда. Или Всеслава и Брячислава? Давно зовет его в могилу чужая кровь, тянет в погребальный костер, в землю, под песчаный курган, а он отпирается, защищают его сребролюбцы-дружинники от праведного удара. Всегда вокруг кольцо молодцов. Здравствует, веселится, хоть права здравствовать не имеет. Не выкупился у Яги, но живет. Нет на него мстителя, не пробиваются они сквозь круг свирепой охраны. Знает князь Владимир, как легко входит в плоть секира или отточенный камнем нож.

И слагались эти мысли в горячечное желание вернуть честь. Она жизни дороже. Рано ли, поздно жизнь окончится, а честь во веки живет, она с душой на тот свет уходит. Уйдет душа, встретят ее людки, поглядят, что без чести — и оставят одну; умереть, скажут, умерла, не побоялась, а вернуть честь побоялась — и не примут, и вновь терпеть одинокое мученье, как и здесь. Не случайно же полыхнул светом, выводя из заколдованной слепоты, нож приворотника. Знак подали боги и новую душу дали для праведного дела. А иначе зачем им было заботиться? Упросили их обиженные людки — убитые мать и отец: ждали, ждали, когда дочь сама прозреет, и, не дождавшись, послали этим кинжальным бликом родительское наставление. Свести надо Владимира с этого света. А потом ее сведут. Добрыня явится и зарубит. Но все равно надо убить. Просят отец и братья. Кажется, они и кричали тогда: «Отомсти, отомсти, Рогнеда!» Она — должница за их жизни и за сотни других полочанских жизней. С нею связалась их смерть. Подсказывают кривичские боги, как взять кровь за кровь по святому закону возмездия.