— Ты иди, иди, я с ними побуду, — сказала она сыну и, сойдя с мостков, пошла вслед за внуками.

Ночью она пришла посидеть возле них — хотелось ей испытать и такую радость. Счастливым детским сном спали Всеслав и Брячислав. Мать Анастасия поцеловала детей, погладила маленькие их ладошки, послушала тихое дыхание — и загрустила. Давно ли вот так же бок о бок засыпали ее братья. Что же ждет этих Всеслава и Брячислава? Какая будущность суждена им в назревающие годы? Да, вперед идут поколения людей, и потому слабеет прошлое перед грядущим, как слабы старики против молодых; коротки права прошлого, не тревожат живых незнакомые тени пострадавших. Спят эти малютки, снятся им свои сны, нет и не будет им дела до ее обид. Не повезло ей с судьбой — почему же им держать в сердце ее невезение? Зачем им несчастная бабка? Как гордиться дедом, который сам упустил удачу: придремал — а она выпорхнула из рук вместе с жизнью. Что сам не сделал, следующие за тебя не сделают — у них своя цель. Вот и к этим деткам придет цель, они будут рваться к ней, страдать, радоваться, сражаться — возможно, им повезет… А сейчас у них нет цели, сейчас они живут чистую, самую лучшую жизнь — свою, и когда глядишь на них, когда касаешься светлой, без единой морщинки щеки, кажется, что касаешься далекого будущего времени, в которое придешь этим ласковым прикосновеньем. А моя мать, подумала Анастасия, такой радости не испытывала. Не увидела она своих внуков, нет на них следа ее губ. Я счастливее, мне выпало, вот, ночь провожу с ними.

Днем она пошла с внуками в лес на заветные поляны. А назавтра водила их вдоль Полоты к тому месту, где явились ей в струях воды три старухи. А еще через день повезла их за Двину на тот луг, где сама гуляла с бабкой Предславой в забытое всеми время. И никаких иных дел, кроме прогулок с детьми, у нее не было; о других делах с ней не говорили — мать Анастасия поняла, что она здесь гостит. Не княгиня, не черница — заехавшая навестить родню мать. А если и год проживает при сыне, то все равно в положении гостьи — без дел, без власти, без прав. Каждое утро Анастасия ожидала, что войдет сын и скажет: «Мать, сними эту рясу. Ты княгиня, ты родилась здесь и должна жить достойно себя, меня, Полоцка». Но он, встречая ее, улыбался, кланялся и о самом важном молчал.

Как-то вечером, когда пошла третья неделя ее возвращения, он все же вошел в каморку. Она почувствовала, что он решился. Помешкав и глядя от неловкости вбок, сын спросил тихо:

— Где срубить тебе келью, мать?

— Келья у меня есть, — ответила она. — В Заславле, А здесь зачем мне келья?

— Кто же расстрижет тебя? — спросил он, явно думая о Владимире.

— Разве я сама постриглась? — спросила она. — Если разденут человека тати, так что, ему всю жизнь голым ходить? Дадут одежду добрые люди. Вот и мне от тебя не келья нужна.

Сын вздохнул.

— Я подумаю, — сказала она, чтобы не длить бесполезный разговор. — Иди, сын. Я подумаю и отвечу.

Но о чем раздумывать после такого вопроса? Если и сын отделяет ее от дел и княжеских прав, то что ей в нем? Что делать в Полоцке монашке Анастасии? Ходить на отцовский курган? Так все они, кто лежит прахом под той жесткой землей, живы в ее памяти. Ходить перед внуками примером неудачи и покорной смиренности — не прибавит им гордости такой пример. Келья в Полоцке — это и будет ее отречение от себя. Скажет «сруби» — и сама затопчет свои прошлые имена, свои несчастные жизни. Убивали — не отрекалась, и ради малого счастья отрекаться не станет. «Пойду!» — решила мать Анастасия.

Утром она зашла попрощаться к Руте. Не вернется она в Полоцк, и Рута не разыщет ее на далеких дорогах; последний раз виделись они в жизни.

— Ухожу, — сказала Анастасия, вглядываясь в лицо многолетней своей спутницы и ожидая отклика боли.

— Да, княгиня, иди, — кивнула Рута. — Зачем тебе здесь? Горе связалось с тобой, ты его и носишь. Ведь и Рудый погиб из-за тебя, — и плеснула у нее в глазах злоба, — говорили мне в Менске, ты посылала… Не виню тебя, — добавила Рута.. — Ты же меня и спасла. Но боюсь.

Вот и еще один человек — когда-то самый любимый и близкий — оторвался от нее навсегда.

— Прощай! — сказала мать Анастасия.

Затем зашла она в камору к старцам.

— Ухожу, — сказала Анастасия. — Больше вас не увижу.

— Так и мы пойдем, — ответили слепцы. — Поведи нас.

— Я назад, — сказала она. — Попадете в Новгород, позовет вас князь Ярослав — вспомните обо мне.

Затем сходила она на курган, постояла на коленях у родительского ложа и взяла для вечного единения горсть земли.

А затем мать Анастасия пришла к сыну.

— Я подумала, князь Изяслав. Вернусь в свою келью.

Он помолчал и сказал, отрекаясь:

— Пусть так. Я скажу, мать, тебя отвезут.

— Князь Владимир меня отвозил, — возразила она. — Бедевей отвозил. Зачем тебе, сын мой? Или нет… перевези меня через Двину. Сам. Я хочу.

— Когда? — спросил он.

— Сейчас.

Вот спускаются они по холму к реке. С каждым шагом удаляется от Анастасии родина, несвершившаяся четвертая жизнь. Вот и последняя межа. Они плывут по ней, мать Анастасия держит руку в воде, и река отнимает все прошлые ее мечты, несбывшиеся надежды, боль и страдания; они растворяются в воде, и течение уносит их в неизвестность, и уже их не вернуть, не собрать, не оживить. Челн ткнулся в песок — все нити разорвались.

О боги, боги! Зачем было рожать детей, если ты им не нужна! Зачем было родиться княгиней, если твои воля и радость пришли к тебе в нищете! Вот единственная воля — идти лесной тропкой, которую пробили ноги слепцов, и не оглядываться назад, иначе будешь столпом, соляным столпом страдания. Идти вольным шагом, не отсчитывая пройденные и оставшиеся версты, как идут слепые, — их нигде не ждут и равные для них все дороги…. Да, есть у нее кров, думает о ней отец Симон, к нему она и идет. Если он спросит — смирилась? Она скажет — нет. Если бы смирилась — осталась бы там в тесной пристройке к церковной стене или у ворот полоцкого детинца. Нет, отец Симон, возвысилась; могла быть там просительницей, а пришла сюда, здесь мне вольно…

Вдруг показалось Анастасии, что впереди на тропе стоят люди.

Она посмотрела — никого, она пригляделась и заметила под шатровой елью трех старух, трех вестниц своих бедствий. Неужели не все, удивилась мать Анастасия, неужели еще что-нибудь приготовили они мне? Или прощаются, зная, что теперь ничего с меня не возьмешь; все потеряно, испытано, вытерплено, лишь жизнь осталась при мне. Разве только смерть меня поджидает. Но смерть — не судьба, она одна приходит, у нее таких спутниц нет. Что ж, прощайте, сказала Анастасия, но, не выслушав, старухи растворились, и слова ушли в пустоту леса.

Ночью, когда мать Анастасия спала у костра, полил дождь. Костер загас, ветхие кожушок и ряса насквозь пропитались водой, мать Анастасия ожидала рассвет в дремотном оцепенении. Вдруг причудилось ей, что мимо едут всадники. Едут они по трое в ряд, покрытые суконными епанчами, вода стекает по древкам копий, чавкает грязь под копытами коней — и бессчетен этот таинственный грозный полк. Внезапно окликнул ее радостный голос — перед нею сошел с коня князь Владимир. Он махнул рукой, и тотчас началось движение в рядах, привезли колья, воткнули их кругом, и вот уже стоит шатер. Они вошли в шатер, мокрая трава была застлана здесь ковром, и лежали на ковре два седла. Они присели, и молчат, и всматриваются один в одного: он — с любовью и жалостью, она — с жалостью и удивлением. Шуршит о шатер дождь, и печально колышутся на свечах тусклые огоньки.

— Знаешь, Рогнеда, — говорит князь, — часто думаю о тебе. Жаль мне, что рано тебя встретил и началось все с войны. Нам бы сейчас узнать друг друга…

— Поздно, Владимир, — говорит она. — Было время, когда я любила тебя. Любила и ненавидела. Все простила и все помнила. Но любила, ждала, мечтала о таком добром взгляде, каким теперь глядишь… А ты, все отняв, ничего не давал.