Разрушают предчувствие чужие увещевания, да и кто различит грань между предчувствием и тоской? Коли исполнится, скажут — предчувствие, коли обойдется, скажут — тоска. Да и что с предчувствий кроме тягости; объясняют их из прошлого опыта, а они о будущем, о том, что слышит и не может рассказать сердце. И кому рассказать, если самой непонятно, почему в тучах, проползающих над городом, показывается вурдалачья морда, почему никто не слышит, а ты одна слышишь, как страшно скрипит осина у тебя за спиной, почему проплывают в Полоте никому кроме тебя не видные кровавые струи, почему именно на твоей стежке кот свирепо урчит, перекусывая горло дрозду, и раздирает когтями теплую тушку, а потом ночь за ночью снятся рассыпанные черные перья, означающие смерть… Почему тесно душе в теле, почему так мало видит око в дневной час? Нет объяснения. Нет никого, кто раскрыл бы тайну печали. Лишь разжигают ее слепые ответы: было, жди, пройдет! Все загадочно и невнятно; непроглядным туманом затянута пустошь между первой, прожитой, уже невозвратной жизнью и новой, которая томительно приближается с Ярополком на ладьях, против днепровского течения.

Но внезапно все сокрушилось — вспыхнула на лысых вершинах цель сторожевых костров, загоравшихся в том единственном случае, когда угрожала Полоцку война. И гонцы подтвердили: движется по Ловати к волокам новгородское войско. И не осталось времени готовиться, раздумывать, широко собираться — что сделаешь за неделю? Князь Рогволод послал людей известить Ярополка и наспех стал сбивать полоцкий полк.

Перед выходом войско сошлось вокруг капища на высоком надвинском берегу. Семь валунов окружали здесь площадку с подготовленными для жертвенного костра сосновыми плахами. Привели на железных цепях быка, грозно ревевшего напоследок жизни. Приблизился к быку медленной поступью грузный скотобой и обрушил ему на лоб меж рогов двухпудовый молот. Оглушенного быка связали, взволокли на плахи, волхв острейшим ножом перерезал ему шею, и горячая кровь сошла в подставленную бадью. Черпая пригоршнями, волхв обрызгал кровью толпу, потом головней из малого костра поджег хворост под черной тушей. Потянулся к небу желанный богам дымок требы. Воинство же подходило к бадейке, пригубливая густеющую кровь. Долго пылал костер, пожирая свою жертву… Но вот боги насытились, огонь загас, лишь несколько непрогоревших костей осталось в золе. Волхвы выгребли их, сложили кучкой, погадали — князю и войску выпадал успех.

Полк выступил, и начало свой отсчет для семейств и воинов время немой неизвестности. Князь вел войско к верховью Ловати, но колебалась твердость его думы сообщениями дозорцев о множестве противника. Печаль обреченности прочитывалась Рогволодом в глазах дозорцев, и войско, почуяв свою неудачу, замедлило шаг и нехорошо, как на смерть, притихло. Так надо ли биться при заведомом неравенстве? Или лучше затвориться в городе и выдержать осаду, пока не придет Ярополк? Но когда он придет? Открывалось и третье решение — уйти из Полоцка к днепровским волокам, встретить Ярополка, собрать полное ополчение, позвать Тура с дреговичами, призвать за плату или уступки ятвягов и уже тогда давать бой. И что с того, что возьмет и сожжет Владимир детинец — новый нетрудно срубить, давно пора. Но разумное это рассуждение упиралось в простое препятствие — а людей куда? не при себе же возить семьи к Днепру, а затем назад. Да и захотят ли полочане князя, который оставляет город без защиты на разгром и насилие! Да и стыдно бежать от безбородого юноши, направляемого рукой Добрыни. Не честь Рогволоду мчаться под младое крыло Ярополка — старому петуху к цыпленку… Неумна гордость, да сильнее ума. Скоро и сошлись с Владимиром.

Только на поле, когда полки построились, стало ясно, кого и сколько привел новгородский князь. Помимо новогородцев и псковичей, занимавших середку, стояли с левой руки, как различил Рогволод по одеждам, отряды чуди, меры, веси — на треть версты и в глубину десятком рядов. С правой же руки не меньшим числом сверкали коваными шлемами и чешуей кольчуг варяги. А впереди войска застыли на конях, как бы любуясь меньшинством кривичей, Владимир и медвежьего облика дядька его Добрыня. Да, видел Рогволод, по трое припадало на одного полочанина: еще не начав битву, князь понял, что разбит. Тут пронизала князя обида на судьбу, а затем злость на себя, на свою слепоту, забывчивость, леность, оглядку на Ярополка. Зрелый муж, а на свою силу не положился, проспал удачу — теперь мстили боги за легкомыслие и привели на казнь. Но уже не было обратной дороги. Так чего медлить? — не прибавлялось у него людей от стояния. Рогволод поднял меч, и полоцкие ряды стронулись вослед за князем в свою погибельную сечу. Мечталось князю встретить первым Владимира и зарубить удачливого змееныша насмерть. На него и вел он коня. Но встретил его Добрыня с равной по силе рукой, и оба бросали один на одного мечи, прикрякивая для тяжести удара. Но и не решился их поединок, развело их втеснившимся клином пеших, и уже далеко они один от одного и выбирают себе для удара головы в простых шлемах. Да и не до сечи скоро стало князю Рогволоду — гибло его войско, хоть часть следовало вернуть в Полоцк для неминуемой теперь осады. Князь повернул вспять дружину, а за ними припустили бегом и пешие ратники. Заулюлюкало им вослед разноязыкое Владимирово воинство, но рубить в спину не побежало — не привился еще на севере этот степной обычай…

Впустили полоцкие ворота разбитое войско, и начался в городе плач — кто не вернулся с князем, того клевали уже вороны на смертном поле над Ловатью. И змеей поползла по дворам угрюмая молва. Почему в битве не победили — легко объяснялось: на одного трое пришло — кто устоит; потому нельзя было винить князя за неискусность. Но битва-то почему случилась? Зачем идут новгородцы с Владимиром и ведут варягов, чудь, мерю? Обиду идет смывать Владимир, кто ж потерпит злое слово, говорили по хатам. Вот и аукнулась нам безрассудная лихость: несмышленая княжна гордится, а отвечать всем. Чем плох был для нее этот Владимир? «Рабынич». Ничего себе «рабынич» — двух князей сын. Еще неизвестно, что сами потерпим. Что нам в Киеве том далеком? До Киева плыть да плыть, а Новгород поблизости. Вышла бы за Владимира, и люди наши ходили бы сейчас живы, и нам впереди светило спокойное лето, а не голодное сиденье за стенами… Но как и любое посадское недовольство, так и это злое сожаление о Рогнедином промахе ходило волнами вокруг детинца, не докатываясь до княжьей избы. Только не все молчит, что немо; ходила Рогнеда по городу и читала в глазах укор — ты, ты виновница; послушай, как стонут жены и воют матери; тебе князь был плох, а ратникам пришлось Яге на зубы попасть. Так не хотя, не желаючи принесла Рогнеда зло родному городу и своей подруге Руте, у которой погиб в битве муж. О нем точно знали, что мертв, — нашлись среди вернувшихся дружинников очевидцы Соховой смерти под варяжским мечом. Как требовал обычай, вошли его друзья в дом, сняли шапки и сказали родителям и жене: «Надо вам печалиться — побили Соха новгородцы». А у Руты дитя в животе стучит, ему еще не близко на свет выйти, а оно уже сирота, а ей вдовствовать — кто же ее возьмет с чужим ребенком. Плачет Рута, а Рогнеда старается ее утешить и слушает упреки: от твоего слова зло пошло, тебе хорошо — не Ярополк, так Владимир возьмет; а мне как жить с дитенком, куда идти, какого ожидать счастья?.. Плачет и Рогнеда, жалея подругу и не понимая своей вины: не ее выбор, не ее задума, не ее просчет.

В город переждать нашествие плотно набивался народ. Князь Рогволод рассчитал, что до подхода Ярополка придется держаться не менее месяца, и велел собрать всю окрестную скотину и запасы; все это чуть ли не вскачь гнали и везли в Полоцк, ибо считанные, возможно, часы оставались до появления новгородского войска. И действительно, не заставило оно себя ждать, подсказав о своей близости столбами дымов над дальними деревнями. Быстро, как гонимые ветром, эти разорительные дымы приблизились, потом возникли на дорогах всадники, потом пешие — и вот уже обложили город чужеязыкие тысячные отряды. И десятки ладей приплыли по Двине, вошли в устье Полоты и замкнули круг. Привычно, без спешки разбили полки Владимира стан; строились навесы от дождя, падали в лесу под топорами сухостоины, пошли на полоцкие выпасы стреноженные кони, повисли над кострами емкие котлы, таскали воду из Двины и Полоты сотни водоносов, что-то уже и варилось в котлах, веселым шумком долетал понятный и непонятный говор — все просто, обыденно, даже с незлым вниманием к полочанам, следившим начало осады с городской стены… К ночи число огней умножилось; пылающей подковой обняли они Полоцк, и багровое зарево освещало притихший, настороженный город. Жертвою на огромном костре показался Рогнеде в эту ночь Полоцк; били в небо зловещие, кровавые отсветы, взметывались роем в темноту искры и пропадали, как вещий знак гибели жизней..