«А что в Полоцке князю Изяславу будете петь?» — спросила Анастасия. «Да про отца, про князя Владимира песня есть…» — «А про деда, князя Рогволода?» — спросила Анастасия. «Коли скажет князь, споем и про деда, — отвечали старцы. — Мы все знаем.» — «А про мать его, княгиню Гориславу?» — заинтересовалась Анастасия. — «А что о ней спеть?» — ответили старики. И впрямь, подумала Анастасия, не идет она в песню: вятичей она не громила, ромеев не побеждала, дружину серебром не задабривала; терпела и терпела — что тут споешь?

К вечеру потерялась дорога — привела на луг и исчезла в высокой непримятой траве; найти ее в завязавшихся сумерках Анастасии не удалось. Она отвела стариков на бугор, усадила в рядок и занялась костром. Слепцы же, ожидая тепла, убеждали ее не бояться — отыщется путь. У нас все прямые дороги слепцами только и протоптаны, говорили они, — князь, воины и вообще кто зрячие — те по воде, а нам не видно, где хуже, где лучше — мы напрямик. Только напрочно стежку не пробьешь босыми ногами да малым числом. Но если землю утром ощупать — откроется старый след. Они, да, слепы, не видна им внешность, зато такое чувствуют, что зрячему не разглядеть. Вместо зрения боги вещее знание дают. Зрячий более слеп, он видит покрытие, они — смысл и суть. «Какой же у жизни смысл?» — спросила Анастасия. У каждого — свой, отвечали слепцы. У них свой смысл: ходят они по земле, глядят на них люди, боятся такой судьбы и добреют — накормят, напоят, приютят. «Вы своей жизнью живете, — оценила Анастасия, — горькой, но своей.» Где же своей, возразили слепые. Кабы своей — сидели бы в дождь и в мороз у печки, а летом грелись на солнышке, привалясь к избе. А тут — дождь ли, снег ли, половодье — ходи от села к селу, пока не помрешь…

Помалу наползал на них седой вечерний туман, закрывая поле, кусты, стену близкого леса. Исчез мир в облачной густоте, словно и не было никого, кроме матери Анастасии и трех слепцов, гревших у костра немощную плоть. Вдруг легкий шелест послышался вверху, Анастасия подняла глаза и увидела — плывет над ними седая, как туман, птица; вот растаяли ее смутные очертания в густых клубах пара, надышанного землей, и резкий горестный крик завершил это исчезновение — словно где-то близко в туманном столбе оборвалась жизнь.

— Лунь! — сказали старцы. — Помер кто-то.

Грусть охватила Анастасию. Вот и слепцов высеребрила жизнь, подумала она, и я поседела от своих бед. А когда человек становится сед, как лунь, душа его обращается в седую птицу, которая летит сквозь туманы к каким-то памятным местам и, вскрикнув, рассеивается над ними росной прозрачной пылью…

Утром дорога отыскалась. Старцы выстроились гуськом, положили друг другу на плечо левую руку и побрели сквозь лес, тихо постукивая посохами о землю. Таков их путь в жизни, думала Анастасия. Приходят, поют — за это их кормят, и жалеют. А моя жизнь никому не нужна, только отец Симон думает обо мне; слепцы хоть свои были несут по деревням, а я с чем иду? — с жалобой. Нет, сын Изяслав, вот незрячие, но милостыни не просят, — ужин и ночлег в награду берут, а меня дважды казнили, взаперти продержали десяток лет, и моей песней был стон. Почему старцам не знать? Вятичей князь Владимир побил — ратный подвиг. А меня убивал — как назвать? Пусть споют старцы в Полоцке на новом детинце; ради правды и возвращаюсь. Но рассказ свой мать Анастасия отложила до ночлега, а ночевать им в этот день выпало в деревне. Тут и услышала она пение старцев. На улицу вынесли скамью, слепцов усадили, кольцом окружил их народ. Анастасия оказалась позади круга. Нудно стонала лира, хриплые слабые голоса ломались и плакали на концах слов, сиплые торопливые вздохи сливались в гудение. Ее смутила завороженная застылость толпы, мать Анастасия втиснулась между мужиками, и пронял ее холодок ужаса перед человеческой бедой. Увидала она проваленные, пустые глазницы, и сразу хриплость старческих голосов, сиплость дыхания обрели смысл вечного отчаяния — словно мертвые пришли и уселись посреди круга рассказать о своей недоле. Мать Анастасия, сострадая, заплакала, и остался у ней в душе след от прикосновенья к главной жестокости жизни.

Ночью ей приснился сон, что Бедевей и Добрыня в заславской церкви вырвали ей глаза. Она оказалась во тьме и не двигалась, зная, что поставили ее на берегу Свислочи: если шагнет — утонет. Вдруг чья- то рука взяла ее и повела. Она потрогала спасительную руку и узнала руку Изяслава. Ничего не видя, она все слышала и понимала. Он водил ее по городам, где жили его браться и сестры. Ночными полями под тревожные крики коростелей пришли они в Новгород. Она не представляла, каков этот Новгород, но чувствовала, что она в Новгороде, и чувствовала тихое внимание толпы, глядевшей на пустые ее глазницы. Ее усадили на скамью. Она ощутила в руках лиру и тронула ряд тугих струн. Воловьи жилы всхлипнули, и тогда она запела о трех старухах, которые обманывают ожидающих счастья. Старух этих она видела и не боялась. Кто-то подошел и поцеловал ее в висок. Она поняла, что это Ярослав, и что он просит простить. Она кивнула. Теперь они шли зимней дорогой; она держала руку на сыновьем плече, а вокруг выла метель, но как-то быстро затихла, потому что оказались они в неизвестном городе, перед людьми, среди которых кто-то один немо плакал. Она поняла, что плачет, сострадая ей, ее дочь Предслава. Вдруг слеза упала ей на лицо и стекла по морщинам на губы. Она ощутила горечь слезы, и сама горько навзрыд зарыдала…

Мать Анастасия проснулась и, коснувшись рукою глаз, убедилась, что плакала во сне, и плакала, наверное, давно, потому что насквозь был мокрым уголок положенной под голову котомки. О боги, боги! Память — наш ад! Но что рука Изяслава, взволновалась мать Анастасия. Какой знак дается ей в ночном мраке? Куда поведет ее рука сына? Но сон не продлился, а объяснить назначенность сна она не могла. Все откроется, утешала себя мать Анастасия, уже недолго…

Через три недели вышли к Двине. Вот и родина! Вот святая река, двадцать лет манившая прийти, испить, омыть, воскреснуть! Мать Анастасия разделась и вступила в нагретые, прозрачные струи. Пришла! Вытерпела, выжила и вернулась! Не с отрядом всадников, как мечтала, не в ладье с сыном, как хотела, не в белом княжеском платье — с троицей беспомощных слепцов. Недобитая жестокостью, она и ведет таких же недобитых, восставших против забвения. Здравствуй, Двина, вспомни, прости! Мать Анастасия погрузилась в воду и вышла на берег с радостью очищения…

Теперь они пошли, следуя за течением, и к полудню Анастасия увидела вдали на противоположных, отделенных рекою холмах город и сказала старцам: «Полоцк!» Они остановились напротив устья Полоты. Над нею на высоко взнесенном холме стоял новый детинец с надворотными вежами, с церковью, полускрытой стеной. На том берегу ходили полочане, там был отцовский курган, Изяслав, внуки. Мать Анастасия сняла платок и стала размахивать им, призывая перевозчиков. Наконец их заметили, и кто-то решился к ним плыть. Гребец был ловок, челн сносило течением прямо на них; вот он ткнулся в берег, и тут Анастасия поняла, что не может перейти Двину, не известив сына, она должна пожалеть его, дать ему хоть некие минуты на сборы, на встречу, на сбережение чести перед городом. В челне сидел старик, и она сказала ему из своей задумчивости:

— Езжай, скажи князю Изяславу, что здесь его ждет мать.

Удивленный старик кивнул, быстро оттолкнулся веслом, и челн понесло обратно. Она следила, как он пристал к брегу, как старик вытянул его на песок и потрусил по изломанной стежке на холм к детинцу. Скоро по этой же тропке побежали вниз шестеро мужчин, залезли в ладью, поставили весла, и ладья спешными рывками двинулась к ней.

Вот близится правый берег, и сын Изяслав стоит на том самом месте, откуда увезли ее страдать. Он ждет ее у кромки воды, свет доброго воспоминания озаряет молодое лицо. Лодка, прошуршав, вползла на песок, сын взял Анастасию на руки и поставил на берег. Они обнялись. Потом он сказал: «Погляди на детей, мать!» Она увидела его жену, Руту и перед ними двух мальчиков — своих внуков. Она ступила к ним и опустилась на колени. Внуки глядели мимо нее, она поняла куда — и оглянулась. Старцев уже сняли с ладьи, они стояли, ожидая заботы…