Неприятностью был пригляд, установленный заславским тиуном. Видимо, получил тиун Середа соответствующий указ через Бедевея не допустить тайного бегства княгини; посему ходили за Рогнедой в очередь два стражника. Как тени, следовали они вместе с Рогнедой в лес и на луг за мятой, и в прогулках ее вдоль Свислочи обязательно брела позади шагах в сорока опоясанная мечом, с луком через плечо немая ответственная фигура. Но по глупости или из злобы дали такой указ — куда бежать? И зачем? Где будет лучше? Рогнеда все же спросила у тиуна зачем присмотр? зачем ей человека с собой тягать, как пса на веревке? Середа побегал глазами, но ответил с бойкостью, что присмотра нет, а есть охрана, чтобы кто лихой не напал и не обидел княжича или жену князя Владимира; если обидят ее — ему голову снесут. Но и стражу свою легко терпела Рогнеда, тем более что усердствовал в наблюдении один стражник по прозвищу Сыч, а Рудый вел себя как слуга. Охота Сычу глядеть — пусть глядит, решила Рогнеда, приняв неизбежное зло; даже и веселее, хоть есть с кем в прятки сыграть: затаиться в кустах и следить сквозь листья, как здоровенный детина носится кругами: загоняя себя в отчаяние. Могла и похуже окончиться ночная киевская неудача; даже удивляло ее в иные минуты, что так легко отпустил ей вину Владимир. Уже позже пришла ясность, что не мог он обойтись с нею иначе: казнить мать пятерых своих детей — не много бы он получил славы в глазах дружины и воинства. И без ее крови руки в крови. А сейчас всем хорошо; и ему нет заботы, и она вроде как наказана — сидеть ей на болотном острове и утешаться тем, что жива. Но мог и старшего сына отнять — кто воспротивился бы? Однако сослал вдвоем, оставил ей Изяслава для утешения тоскливого одиночества. Или же потому оставил, что разлюбил Изяслава за защиту, убрал с глаз долой, чтобы не было возле него укоряющего свидетеля? Да, стыдно, верно, стыдно ему, неловко перед сыном, что показался в образе палача — меч, походни, в глазах волчья злоба. И кого пришел убивать собственными руками? Не печенежского хана, который пьет вино из отцовского черепа; не родного брата, закрывшего путь к власти; нет, не этих, которые могут обороняться, — нес он меч на безоружную слабую бабу, свою жену, мать своих детей. Да, не подвиг, не захочется держать его в памяти…
Но в иные вечера, в грустное сумеречное время, когда поднимались над болотами вокруг Заславля, закрывая весь свет, белесые густые туманы, казалось Рогнеде, что любил ее; трясся, лихорадило его гневом, а нож не поднял. И меч принес не для казни — для испуга. И пошел за мечом нарочно — дал время закрыться детьми. И зачем было ходить искать меч — свой висел на поясе. Было бы желание — ткнул бы, не медля, и всех дел, не все ль равно: нагая, одетая, мечом, ножом — если хочешь убить. Да, наверно, любил? Или нет, не любил? Нет, не любил — жалел; знал, что несчастная, и жалел. Вот и сына ей отжалел. Спасибо ему и за это; Заславль — не поруб, и здесь люди живут.
Оживала в Заславле и Рута; вроде бы и судьба ее обещала измениться — стал поглядывать на нее Рудый, но не с тою короткою жадностью похоти, как киевская их стража. У него с полгода назад умерла жена, и трое детей сидели в избе под надзором старой бабки, — требовалась Рудому хозяйка. Добр и ласков был его взгляд, поднимал он Руту к счастливой надежде. Поросло быльем давнее разрушенное счастье, и захотелось ей, чтобы замела жизнь следы потерь и многолетнего одиночества. Скоро она открылась княгине, что зовет ее Рудый в жены; не обидится ли Рогнеда, если она пойдет? «Порадуюсь, — ответила Рогнеда. — Что же тебе со мною вековать? Сладилось — женитесь!». С Рогнеды эта удача подруги сняла вину перед ней; даже некое оправдание своего удара Владимиру увидела она в Рутином замужестве: не возьми она нож — так и тянулась бы неизменной скукой их жизнь в киевском предместье.
Дом опустел; Изяслава тянуло к сверстникам, весь светлый день он проводил в ватаге мальчишек; теперь Рогнеда подолгу оставалась одна. Непривычность одиночества, явная безызвестность цели, неопределенный смысл дальнейших дел заставили ее по-новому оглядеть прошлую жизнь и вглядеться в неясные начертания своей и Изяслава судеб — не бродить же в тихом бездумье все дни оставшихся лет по лесу или вдоль Свислочи? Да и некуда стало ходить: выпал снег, взялись морозы — и вся жизнь сосредоточилась в избе. А в избе два занятия — вспоминать да загадывать. Без горечи, без обиды и терзания Рогнеда признавала, что обворована Владимиром дочиста: родителей он казнил, род Рогволода вырубил, полоцкие земли перешли к нему, как ее приданое, семь лет она пробыла в плену, дети в ближайшие годы о ней забудут, только один сын отдан ей на воспитание, но Заславль — позорный удел для княжича полоцкого рода, и здесь определено для нее князем пожизненное пребывание — ничего у нее нет, а он заплатил за такой грабеж единственным рубцом. Не знала она его любви, не пробудил он ее сердце, да и не хотел будить; немая покорность — вот его первое желание к женам, точно как к подчиняемым племенам: делайте то, что велю я. Он не погиб: сколько он будет жить — столько ей сидеть здесь и ждать конца века. Что ж делать? Что делал бы князь Владимир, думала Рогнеда, окажись он на моем месте? Нет, не порадовался бы он этому успокоению души. Можно и здесь впасть в дрему, проспать годы, как случилось с ней в Киеве. Но обновленную душу князь не убил, на этот раз ему не удастся; сейчас ей не пятнадцать лет, сейчас она сможет защитить себя; ей двадцать два года, у нее пятеро детей, она не должна растаять для них в воздухе, как сновидение.
И Рогнеда стала похаживать на капище, где старый волхв возжигал в погожие дни костерик пред деревянным идолом Рода. И костерик, и резанный из мореного дуба Род меньше занимали Рогнеду; привлекал ее старик — древний, седой, знавший многие жизни, видевший их начало и конец, ведавший законы судьбы и умевший прочесть ее печати на лицах. Она чувствовала в нем неколебимую стойкость и тайну бесстрашия. Старик с гордою прямотой стоял у костра такой же суровый и мудрый, как Род, и чистейший его взгляд открывал в языках пламени неизвестные прочим знаки.
Иногда Рогнеда приносила с собой требу — какую-нибудь старую, уставшую ходить и клевать курицу. Волхв молча резал ей горло и бросал в костер. Однажды он спросил:
— О чем просишь богов, княгиня?
— О здоровье отнятых деток, — сказала она.
Старик не одобрил.
— Неужто думаешь, богам есть дело до вас? Что мы, что трава — равно дышим, а она не просит.
— Зачем же треба? — удивилась Рогнеда.
— Чтобы они знали, что вы не ведаете судьбы.
— А если я знаю сувою судьбу? — спросила она. — Тогда что?
— Никто не знает судьбы, — отверг волхв. — Судьба наша — наполовину чужая воля. Делай свое, княгиня, а боги исполнят свое…
А что делать свое, думала Рогнеда. Что я делала? Что я сделала как княгиня? Рожала детей — вот все мое дело. Потом пыталась убить мужа. За это потеряла детей. А к иным делам Владимир не допускал. Еще — страдала. Страдание — не дело, в счет не идет. Страдание — не княжеское дело. Людям нужна княгиня, а не страдалица. Каждый сам терпит свои страдания. Княгине не пристало плакать о своих бедах или радоваться своей малой вольности. Племя, земля, разрушенный Полоцк — вот забота для княгини; она — советчица князю, а если князя нет — правит сама. Как бабка ее княгиня Предслава. Как бабка Владимира княгиня Ольга. Она, Рогнеда, должна править кривичами, она обязана прийти на отцовское место. Больше некому. Она вернется в Полоцк по праву дочери Рогволода, сгонит киевского тиуна, возродит город, соберет дружину, выберет в жены Изяславу литовскую или ятвяжскую княжну. Семь лет — малый срок, ничто Владимиру не забылось. Помнят и о ней. Она пыталась убить князя, ей зачтется, ей поверят. Но как уйти? Хотя бы одна неудача пришла к Владимиру и сковала ему руки. Почему никто не свяжет его тяжелой войной?
Почему греки смирились с потерями в Таврии? Почему никто не победит его в поле? Почему все покоряются ему? О чем думают, что делают все его соседи? Где сам Владимир? Куда теперь поведет он своего коня?.. И вот тут, когда потребовалось точно знать, что творится в Киеве и на всех киевских рубежах, оценила Рогнеда, в какую сослана она глушь: за всю зиму никто не выезжал из Заславля и никто знающий сюда не доехал. Только поближе к весне пробился в город гонец с княжеским приказом отправить в Киев по вешней воде положенную от Заславля сотню. Немного ведал и мог ведать этот молодой гонец, принятый Рогнедой от имени княжича Изяслава. Угостив вином, слушала Рогнеда его пересказы киевской жизни и ничего утешительного не слышала. У византийцев кто-то восстал против василиска, там жестокая резня, императору Василию сейчас худо, он не только воевать против Киева не в силе — ему самому помощь нужна, ездят от него к Владимиру на поклон посольства. В самом Киеве прежние пиры и полное довольство князем. Если и будет летом поход, то на печенегов, а может, и в любую другую сторону — это всегда тайна…
