Рогнеда ждала этих спасительных слов, мысленно она просила его: «Опомнись, князь! Не губи себя и меня! Сжалься!»; одного доброго слова, одного чуткого вздоха оказалось бы достаточно, чтобы сломить ее решимость. Но он, увлеченный удачею своих дел, говорил о византийцах, болгарах, печенегах, императоре, о новом походе на вятичей и голядь, и ничто другое не трогало его душу…

Вдруг он вспомнил о детях и сходил погладить их, спящих. Вернулся за стол и опять: болгары, дружина, вятичи, дань, Царьград, Таврия. Потом взглянул на Рогнеду, как-то хищно улыбнулся, выпил последнюю чару и встал: «Ну что, спать?» Она поднялась: «Да, пора!» Князь сам шел навстречу смерти. Вот он снял пояс и положил на стол меч и нож. Вот она идет к постели; падает на пол платье. ох, как гроб, холодна их супружеская постель. И зачем принимать это последнее истязание соитием. Но никак не обойтись без этой муки, и муку свою надо скрыть. О боги, дайте стерпеть холод его рук, груз его тела! Стучит, бьется его сердце за панцирем ребер. Надо погладить их, различая удобный вход для ножа. Вот они, ложбинки между ребрами. Да, все уязвимы, не только князь Рогволод, его жена и сыны! У великого князя такая же тонкая кожа. Вот блестят его глаза; в них бьется похоть; ослепила она князя Владимира, жутко глядеть сейчас на это лицо; лучше зажмурить глаза и переждать время его неистовства, ничего не видя. Вот он дышит усталыми вздохами победителя. Наверно, приятно князю, что он отдал свою годовую дань Гориславе и теперь вновь свободен от нее до следующего лета, и уже видятся ему новые лица, новые земли, полная воля, радость державных удач. Вот рука его ленивым, предсонным движением проползла по ее телу, коснулась груди и уползла вверх. Все, он закинул руки — сморил его сон. Спи, князюшка, спи! Легка будет твоя смерть, без той горести, какую доставил ты моим отцу и матери, не узришь ты погибельный нож, не увидишь свою дочь на соломе под насильником, не брызнет на твоих глазах юная кровь сынов. Легко тебе все давалось, даже смерть тебе полегче, чем многим другим…

Тихо в избе, в соседнем покое потрескивает, догорая, свеча. Надо новую зажечь, думает Рогнеда, светло должно быть, промахнусь я в темноте. Она встает, Владимир сквозь сон что-то бормочет, ей кажется: «Куда ты?» — «Свечу возжечь, — тихо отвечает она. — Не вижу тебя». Рогнеда подходит к столу, зажигает от слабеющего огонька свечку, и, накапав воском лужицу, крепит свечу возле ножа. Зловеще тускнеет золотая его рукоять. Взять бы его. нет, нельзя торопиться, еще не время, не уйдет Владимир от нее, некуда теперь уйти князю, капищем станет их постель, а он требой — ждут боги его крови, будет она им в большую радость. Вот догорит тонкая свеча — тогда и срок; пусть живет, пока она светит, пусть дышит, пока поедает огонек трутовую нить…

И весь тот час, пока свеча оплывала восковыми слезами, колыхались перед глазами Рогнеды некие красные пятна, слабо проступали сквозь них знакомые лица — она понимала, что они являлись крепить ее руку. Вдруг увидела она в углу трех старух из Полоты, недвижимо наблюдали они за ней, и от внимательного их взгляда тоскливо замерло сердце; зачем они здесь; не приносят они ей успеха; всегда перед новой бедою заглядывают они ей в глаза. А-а, догадалась Рогнеда, — ведь ей умереть сегодня утром, они прощаются. И не стало старух, словно правильно разгадала она виденье.

Вот свеча догорает. Рогнеда тронула князя локтем. Владимир не почувствовал. Она поднялась и, не осматриваясь, прошла к столу. Легко, с готовностью вышел из ножен матовый клинок. Рогнеда зажала нож в руке — над большим пальцем оказалось золоченое круглое завершье с некими письменами. Неся это орудие смерти, она тихо приблизилась к кровати. Владимир спал. «Крепко он спит, — подумала она. — Спит как убитый. Мертвым сном». Она пригляделась к его груди, находя памятную точку для удара. «Только бы он не закричал», — подумала она, вспомнив о детях. Кинжал уже летел вниз, но эта внезапная и ненужная мысль или жалость дернула руку, вместо соска острие ударило в ребро и пошло по нему, взрезая кожу…

Князь привскочил и проснулся; еще не поняв, что с ним, по чутью защищаясь от опасности, он сбил Рогнеду с ног взмахом руки. Стукнувший об пол и оказавшийся в пятне света нож, боль раны, мокрая от крови постель, вспыхнувший ненавистью безумный взгляд жены мгновенно все ему разъяснили. В глазах князя промелькнул страх — открылось ему, как близко прошла смерть; Рогнеду этот короткий его страх утешил, но тут же и ушла ее радость — князь был жив, он спасся, ей опять не повезло, теперь уже навсегда. Она видела, как он вскочил, прижал руку к ране — неопасная — и уставился на нож, на котором темнели капельки крови. С безразличием к следующей своей минуте она глядела на Владимира. Вот он схватил нож и ступил к ней. Голый, залитый по левому боку кровью, стекавшей по ноге в несколько узких ручьев, стоял он над Рогнедой, и мелко подрагивал в поднятой его руке кинжал. Ярость отняла у него речь; коротким волчьим рычанием вырывались у него слова приговора — но всадить в жену нож он удержался, малым казалось ему такое отмщение. Вдруг словно прозрев, что главный ее губитель, первый ее враг жив, будет жить, жить долго, Рогнеда зарыдала; обхватив голову руками, раскачиваясь, шептала она свой отчаянный вопрос судьбе: «Почему ему везет? Почему ему так везет?»

— Оденься! — услышала она хриплый голос Владимира. — Твой черед!

Взяв одежду, он вышел из спальни. Она слышала, как торопливо он одевается: вот щелкнула пряжка на ремне, стукнул усиками о ножны кинжал, проскрипели половицы, хлопнула дверь на двор… Рогнеда поднялась, медленно надела рубаху, потом юбку, сорочку, потом верхнюю юбку, натянула на босые ноги сапоги и, уж далее не убираясь, прошла в комнату к детям. Они спали в безмятежности чистых снов. Наклонившись, поцеловала она каждого в теплый висок, поглядела на пятерых своих чад, которым суждено проснуться сиротами, сердце ее сжалось, слеза сострадания скатилась по щеке. Этот прощальный взгляд пробудил Изяслава. «Что, мама?» — испуганно спросил сын. «Спи, спи, сынок!» — успокоила Рогнеда и вернулась в спальню. Здесь села она на кровать, ожидая князя. Печальная тянулась минута — месть не удалась, дети сиротеют, она умрет. Но и жить уже не хотелось. Вдруг вошел Изяслав и встал перед нею: «Мама, что?» Жалобно глядели его глаза, мучилось неизвестностью какого-то горя невинное и неопытное сердце. Рогнеда обняла сына, прижала к груди, вдыхала запах его волос, гладила худую спину и жалела, жалела о нелепом своем промахе.

«Ах, сынок мой, сынок мой, — шептала она, лаская мальчика, — бедный ты мой сынок!» — «Что, мама? — волновался Изяслав, начиная плакать.

— Что плачешь?» — «Сейчас отец убьет меня, — отвечала она. — Не забудь этот час!» Сказав «не забудь этот час», она вспомнила последние слова отца. Вот что он кричал ей, веря, что ее не убьют: «Не забудь этот час, Рогнеда!» Не забудь — значит, отомсти. И вот как обернулась ее месть. И сколько лет пропали в тихой дремоте. А сын шести годов — что от него ждать, он все забудет. «Запомни этот час!» — повторила она безнадежно.

Распахнулась входная дверь, быстро вошел Владимир с обнаженным мечом. За ним стояли, светя факелами, двое кметов. Рогнеда поднялась, Неожиданно Изяслав выступил вперед и сказал отцу:

— Убей прежде меня, отче, не хочу видеть смерти матери.

Князь долго смотрел на сына, и злая его решимость остужалась перед искренностью детского чувства. Он тяжело и покорно вздохнул.

— Все мы жестоки, — сказал он с горечью и как бы оправдываясь.

— Не всегда по своей воле. Вырастешь — поймешь.

Он глянул с укором на Рогнеду, повернулся и ушел. Прошумел криками двор, заржали кони, заскрипели ворота, и послышался топот отъезжающего отряда.

Рогнеда обняла сына: «Сынок мой, сынок мой милый, спаситель ты мой!» Появилась Рута; ничего не говоря, она сняла окровавленную постель, достала из сундука свежую. Изяслав не хотел идти спать. «Я боюсь, мама, — просил он. — Я хочу с тобой». Он лег на Владимирово место и быстро уснул, держа руку Рогнеды.