2) Если Генон понимает «интеллектуальное осуществление» (подобно метафизическому) как нечто «сущностно активное», отражая тем самым в каком-то смысле состояние воли, мы, разумеется, откажемся от своих возражений по этому вопросу (посоветовав ему, однако, впредь использовать выражение «чистая действительность»). Однако возражения вновь возникают, когда он говорит нам о воле, находящей свою область не в самом действии, но в определённом знании – «знание» здесь обозначает также «отождествление с познанным». Однако мы утверждаем высшую ценность – владычество над познанным. Возможно, Генона тешит мысль о том, что наш «волюнтаризм» лишён «всяких инициатических и метафизических качеств» (как будто сила, о которой мы говорим, является силой человеческих мышц!). Если он в это верит, так как говорит об этом столь многословно, то мы ничего для него не сможем сделать: невозможно заставить кого-то понять то, что он понимать не хочет. Так как он угрожает «закрыть двери знания», мы также должны закрыть двери того, что считаем куда ценнее его знания, равно как и знания кого бы то ни было другого.

3) Таким образом, нет повода пересматривать свои взгляды на различные восточные школы и их «ортодоксальность» или её отсутствие – например, наш аргумент, что упомянутые нами суждения Генона о гетеродоксальности точно соотвествуют не самим по себе махаяне и даосизму, а скорее магическим и алхимическим течениям внутри этих школ, с которыми Генон, по видимости, не знаком. Мы можем устроить это знакомство в любое удобное время. Следует лишь отметить, что Генон не даёт ответа на наш фундаментальный вопрос: следует ли принимать доктрину за истину лишь потому, что она традиционна, или необходимо судить о традиционности по неотъемлемой истинности доктрины? Генон вместо этого придерживается чистого авторитаризма, который сам поддерживает веру в себя, и ради спасения единства инициатических традиций, как он их называет, предлагает нам логический круг аргументации. Он априори считает неинициатическими, профаническими, философскими и т. п. все те направления, которые не соответствуют его собственным вкусам или предубеждениям. Что же касается нашего так называемого недопонимания индийской и особенно тантрической мудрости, то мы имеем достаточно заверений от имевших к ней прямое внутреннее отношение, позволяющих нам оставаться совершенно спокойными, несмотря на легкомысленные и ничем не подтверждённые намёки Генона и все прочие его к нам претензии.

4) Что же касается взаимоотношений или смешения философии и эзотерики, Генона (а вместе с ним и наших читателей) следовало бы попросить вновь изучить написанное нами о предотвращении этого явления в рассматриваемом труде. Однако, повторимся, нет ничего хуже самопровозглашённой глухоты того, кто не желает слушать. Мы, например, писали, что «трансцендентный характер метафизического осознания не должен становиться поводом для неудержимого, своевольного, догматического, субъективного пустословия»; мы говорили о «прекраснодушных любителях "оккультизма"» (интересно, что мы услышим от этих людей!), которые «не молчат о своём невыразимом, напротив – однако при просьбе точно определить значение используемых терминов и устранить создаваемые ими сложности они отступают и вновь растворяются в разреженной атмосфере чистейшей внутренней интуиции. Таким образом, у нас остаются абсолютно недоказуемые факты, значимые не более, чем сравнение вкусов любителей сыра и клубники». Мы, таким образом, обозначили следующую дилемму: «остаться в рамках инициации, связанные с самооценкой и коммуникацией аспекты которой, однако, лишь в исключительных случаях могут иметь смысл для «профанов»; или же говорить. Это, впрочем, необходимо делать верно, то есть: отдавать себе отчёт в свих словах; не противоречить логике, в данном случае не более строгой, чем правила грамматики; заставить нас увидеть объект метафизической реализации, пусть всего лишь в образе его случайных свойств (в то время как его «собственная форма» существует лишь внутри Самости); действительно удовлетворять всем требованиям, связанным с исключительно человеческим и рассудочным контекстом. Данный контекст просто обречён на проблемы, которые необходимо решить». Итак, Генон не только говорит, но и пишет, обращаясь к большой группе людей, целой культуре, которую он критикует. Следовательно, он не может отступить, сменить правилы игры и ускользнуть от условий, налагаемых этой системой. Это верно даже без учёта всех фактов, которые можно представить в нашей собственной системе, которая не сводится к системе Генона и за которую мы не чувствуем себя ни в малейшей степени ему обязанным. Теперь же скажем, что касательно фундаментальных проблем, объективно отмеченных нами в трудах Генона о Веданте, псевдорешения проблемы взаимоисключающих точек зрения или сознаний Самости и Брахмана, абсурдности чистой трансцендентной действительности, теории «меньшей реальности» и «обусловленного бытия», нигилистического отрицания всякой ценности, всякого смысла в проявлении и Осуществлении – Генон не сказал об этом ни слова, но подумал, что сможет завершить свой ответ поверхностными, почти что грамматическими псевдообъяснениями, не ставящими под сомнение суть аргументации. Помимо того, он принял за «явное непонимание» элементов доктрины её критическое углубление, которое не может относиться с трепетом к той бесхитростной и рабочей форме, в которой они подаются (это относится к разделению «я» и «Самости», иллюзии как «малой реальности», выживании некоторых неопределённых сущностей в пралайе и т. д.).

Мы могли бы, кроме того, прокомментировать заявление, возникшее уже после того, как мы открыто сказали, что для нас «философское» означает «представленное во внятном и обоснованном виде». Кажется, следовательно, что его собственный труд невнятен и необоснован – так открыто заявил автор. Мы в крайнем замешательстве: с одной стороны, автор отмечает, что «наши намерения [...], в конце концов, лучше всего известны именно нам», а с другой стороны, мы вовсе не желаем таким образом комментировать труды Генона (возможно, потому что, по его мнению, мы недостаточно внимательно прочитали его книгу): мы ценим его сильнее, чем он полагает и чем он сам ценит нас.

Мы согласны с тем, что польза спора о некоторых вещах невелика, особенно когда такой спор вместо их решения может лишь добавить непонимания с обеих сторон. Что до нас, то, естественно, нам по-прежнему есть чему поучиться – однако, как и многие другие, мы сами можем многому научить. Следовательно, если бы мы признавали хоть какую-то ценность таких аргументов, то могли бы ответить на попрекание нас нашим возрастом (без точного его знания) тем, что нам следует завидовать, ибо у нас ещё есть время многое изучить – в отличие от некоторых убелённых сединами мудрецов, которые не могут этого себе позволить, хотя нуждаются в подобном изучении не меньше нашего. Что касается позиции, то, возможно, её стоит сменить именно тому, кто желает говорить ex tripode[36], с вершины нетерпимого и догматического авторитаризма, напоминая при этом скорее протестантского пастора, а не серьёзного исследователя инициации, которым, как мы с некоторыми оговорками продолжаем считать, и является Генон.

Нам доводилось слышать вопрос, почему Генон «выбрал исламский путь», а не какой-нибудь другой. «Материальный» ответ состоит в том, что у него и не было никакого выбора: ведь он не признавал инициатический характер христианских таинств, индуистская инициация из-за кастовой системы была для него недоступна, а буддизм в то время считался им гетеродоксальным учением. Ключ к этой проблеме лежит в том, что Генону была нужна лишь инициация: ислам давал ему эту возможность, а также все необходимые и второстепенные сопутствующие детали. Кроме того, неясно, принял бы Генон ислам, не поселившись в мусульманской стране – ведь он получил исламскую инициацию благодаря посредничеству Абдула-Хади, ещё находясь во Франции и совсем не думая о том, чтобы практиковать ислам. Войдя в тарикат Шазилийя, он выбрал именно инициацию, а не «путь».