Новая Калитва 1958 года — продолжение пути? Или кратковременная пристань? В местной редакции Прасолова хорошо знают. При «Красном знамени» подобрались небесталанные сотрудники из молодых — недавние мои соклассники, товарищи по школе — Рая Каменева, Наташа Пожарова, Василий Белокрылов. И сотрудники постарше были народ незаурядный. Василий Жиляев, по штатному расписанию — фотокорреспондент, по внутренним началам — художник: хорошо рисовал, пел, сочинял стихи. Временно секретарствовал в редакции Иван Иванович Ткаченко — учитель-энциклопедист, сельский, народный интеллигент, летописец. Под его пером и устным словом дышала память. Край обретал память и древнюю — под курганами и донскими водами, и недавнюю, молодую — с окопами, воронками, осколочной ржавью.
Погибшим на калитвянских, на придонских кручах, безымянно похороненным в братских могилах, Ткаченко возвращал имена. Неделями и месяцами он пропадал в архиве Министерства обороны, переписывался с родными погибших, с военачальниками и солдатами, которые выстояли и наступали отсюда, со знаменитого рубежа: здесь был северный фас Сталинградской битвы. Здесь разворачивались наши наступательные операции «Малый Сатурн» и Острогожско-Россошанская, столь памятно-погибельные для врага, что немцы оставят о тех днях и местах ворохи мемуаров, а итальянцы, четверть века спустя, снова возвратятся сюда, чтобы страшное противостояние теперь обернуть в кино; фильм «Подсолнухи» Эннио де Кончини у нас назовут — «Они шли на восток».
У Прасолова, разумеется, было что вспомнить про фашистское нашествие в беседах с Ткаченко, недавнее пережитое поэт не мог не вспомнить, хотя по-настоящему скажет о нем и в стихах, и в повести значительно позже.
Что же до древности, Ткаченко учил нас, своих питомцев, видеть даль не только пространственную, которая с Мироновой горы открывалась во все концы света, но и даль временную. И в его рассказах от дней Бояновых как бы по волшебству Дон являл свою зримую древность: пыльные и дымные дороги больших племен, переправы войны и мира, гулкие сечи, городища, донские караваны стругов, имена, имена…
Почти ничем это древнее видение не отзовется в прасоловской строке. Хазарские городища — на соседних придонских кручах, ну и что же? Даже если с ними не до конца удалось разобраться Святославу князю, даже если не будет поставлена окончательная точка в «Древней Руси и Великой степи», которая еще и не пишется Гумилевым-историком, и тогда остается тьма иудейских, арабских хроник, русская летопись.
Волнует куда более близкое. Волнует?
Крестьянское восстание, известное под названием «колесниковщина» по имени его нечаянного предводителя, бывшего красного командира Ивана Колесникова, длилось с октября двадцатого по май двадцать первого года. Почему крестьяне донских Калитв и соседних слобод взялись за оружие? Было с чего… На смену хватко поработавшим в Старой Калитве и округе продотрядам поспешил очередной — некоего Поппельпо — с шестью пушками. И, когда конный нарочный прискакал с тревожной вестью, старокалитвянские мужики, женщины с малыми детьми на руках кинулись упрашивать недавнего красного командира оборонить их, а затем призвали его в церковь, и он — при свечах, «под колоколами» — поклялся возглавить отряд отпора.
Из Старой Калитвы восстание разольется по окрестным слободам, языки мятежного пламени охватят Новую Калитву, Криничное, Дерезоватое, Терновку, острые клинья пробьются к Богучару, близ которого уже отполыхало Вешенское восстание, к Новохоперску и даже в Тамбовскую губернию, где в неравной борьбе с превосходящими экспедиционными силами отчаянно дрались крестьянские антоновские отряды.
Колесниковский мятеж был жестоко подавлен.
Молодые о том знали понаслышке, у стариков продолжало болеть. Крестьяне, в свое время настрадавшиеся и от белых, и от красных, земляки, размежевавшиеся в неладный час войны, продразверстки, разрухи, поломанные коллективизацией, разъединенные и на общем дворе искусственно съединенные, даже в послесталинские «разговорчивые» времена без особой охоты вспоминали свое прошлое. Говорили по-разному, не в одну масть, не в один цвет. А вот книга о колесниковском восстании — повесть «Черная Калитва», написанная местным уроженцем Василием Карповым, вышедшая в Воронеже в пору, когда мы еще учились в десятом классе Новокалитвянской школы, оказалась заданно-одноцветной, вполне уложенной в официальные рамки; таковые и печатались. Но долго еще не увидит света великая платоновская утопическая и еще более антиутопическая книга, горькая радость познакомиться с рукописью которой мне представится много позже в Москве, у вдовы писателя, в квартире старинного флигеля в старинном особняке на Тверском. И в той книге — трагическом «Чевенгуре» — несколько потрясающих страниц о колесниковском восстании. «Чевенгур» будет обнародован в конце восьмидесятых. Понятно, что в конце пятидесятых никто в нашем краю не мог знать платоновских страниц о колесниковском восстании, пронзительно сочувственных «тревоге бедных деревень».
Скорбные, обгорелые головешки братоубийственной Гражданской войны все еще дымились, заглушая запах гари от последней войны — недавней Отечественной.
В поздний час поэт идет мимо школы, а за стенами — диспут о счастье. Молодым — какого еще счастья, кроме своей молодости? Но диспут — бушует!
…И тени расстрелянных
Видятся мне,
Прибитые пулями
К этой стене…
Здесь нет ни белых, ни красных. Ни своих, ни чужих. Нет той разделенности мира и авторской декларативности, которые демонстрирует тогда же написанный «Комиссар». Здесь — Жертвы. Гражданская война, откуда и как ее не изображай, всегда — великое народное несчастье, шабаш демонических сил, ненавидящих и белые, и красные знамена, подменяющих дороги к храму дорогами в ад.
Революция — Зло и Добро за одним столом — ощущалась Прасоловым отнюдь не книжно, а как пережитое его народом, его селом, а значит — и им. Он задается вопросом, зачем революция облагораживается в фильмах, вроде «Сотрудник ЧК»? Менее всего, видимо, помогает истинному осмыслению революции так называемое «ревискусство»: во всяком случае, Прасолов, размышляя о родине и революции, убежден в этом. «Всерьез — это несовместимо».
Впредь у него почти не найти строк о Гражданской войне, размышлений о двоякой сущности революции и Гражданской войны, о пламенных сагопевцах последних, хватких энтузиастах «ревискусства». Разве что небольшие, но задуматься заставляющие записи в дневнике.
Ноябрьская запись 1965 года — после Москвы:
«Ваганьково кладбище… Рассказ старухи — служительницы кладбища. Дела живых оскверняют могилы мертвых: очередная легенда о Е. Евтушенко, о его речи, представленной на бумаге, и речи, произнесенной на юбилее Есенина. Какая низость человечья! („Его — Евт. — лишили за эту речь права печататься“.) А в „Лит. газете“ надрывно-верноподданический, сделанный пошло и тупо „Красный патруль“, шагающий „по хризантемам, по пуговицам от брюк бывших“ и т. д.
Расплата нужна. Расплата будет».
Духовные наследники Троцких и Бухариных, всегда р-р-революционные и злые, трубадуры на свадьбах и на похоронах, сгодились быть разве что авторами очередных саг и манифестов в угоду новым временам и новым властям. И в их нравственной глухоте к трагедийно-народному — их же расплата. Прасолов поэтическим чутьем правды предвидел такой исход.
Январская запись 1968 года — о «колесниковцах» и их сыновьях, после поездки в слободу, откуда началось восстание:
«Вчера. Клуб в стенах бывшей церкви. Собрание — как вывороченное нутро народной жизни. Эта часть народа — очень колоритна: отцы и деды росли над диковатым разбойным простором степей и Дона, берега которого таят первобытные становища, кости мамонтов и кости всех, кто приходил посягнуть на волю. Предки собравшихся всегда волей-неволей были в русле истории и, наверное, больше чувствовали это инстинктом. Поэтому вольный природный простор, открывающийся с меловых круч, был для них единственным и не всегда осознанным мерилом воли. Вот почему именно здесь поднялось неширокое, но злое и очень опасное для молодой власти восстание — поздний мятеж против той новой силы, которая многим из повстанцев была вначале близкой в чем-то сущем, а потом испугала их своей реальностью существования, озлобила жестокой требовательностью нового хозяина…
Потомки этих людей собрались „решать“ хозяйственные вопросы. Решали очень мало, больше задавали вопросы начальству.
Ночью на обратном пути из Старой Калитвы. Освещенная фарами узкая, стиснутая заносами дорога… Люди не вписались в эту ночь…»
