– Ваш Сталин – дерьмо собачье! Он ничего, акромя «Отче наш», не знает, он марксистскую диалектику путает с поповской дидактикой, он нас заведет в такие дебри, что нам оттудова и с фонарем не выбраться! Долой Сталина! Долой диктатуру комбюрократии!

В зале засвистели, заорали.

С одной стороны орут:

– Сталина – к чертям собачьим! Вернуть Троцкого и Зиновьева в Политбюро! Назад – к товарищу Ленину!

С другой:

– Бухарина – к стенке! Троцкистов недорезанных – к стенке! Приспешники мирового империализма! Продажные шкуры!

Никита только вертит головой и покрывается потом от усердия: ему, в сущности, наплевать, кто и что орет, но как угадать, кто из них окажется наверху? Вот в чем загвоздка. А выбирать надо сейчас, буквально немедля, сию, можно сказать, минуту, иначе окажешься в самом хвосте. Или даже в канаве.

Вспомнился отец, который говорил ему еще летом семнадцатого года, когда Никиту, тогда еще ни к какой партии не приставшего, выбрали председателем рудничного профкома за то, что он, непоседа и говорун, везде совал свой нос, до всего ему было дело:

– И куда тя черти несут, дурака этакого? – ворчал Сергей Никанорович. – Зарплата у тя хорошая, крыша над головой имеется, семья живет в достатке: и велосипед есть, и граммофон, и часы, и фотопарат, и самовар, и швейная машинка, – загибал отец свои пальцы и спрашивал: – Чего те еще-то надобно? Вот увидишь: закончится смута, перевешают на столбах всех брехунов. Как при Столыпине. И тя, дурака, вместе с ними.

И тогда сомнения тоже одолевали Хрущева: бог его знает, может, отец и прав. Но стоило ему оказаться в гуще рабочих, как сомнения пропадали: к нему тянулись, у него искали совета и защиты, на него надеялись – и Никита чувствовал себя большим и необходимым человеком. Было, конечно, боязно, но и, вместе с тем, интересно: а вдруг проскочит? вдруг рабочие окажутся наверху? – об этом только и талдычат все революционеры, какие только имеются в рабочем городе Юзовке, а другие какие, кто против, и головы поднять не смеют… В крайнем случае, если не получится, рассуждал Никита, можно удрать в родную Калиновку. От Калиновки до Юзовки эвон сколько верст – черт их считал! – не сыщут.

И пришлось-таки удирать в Калиновку, но и там не отпускал его все тот же вопрос: куда и с кем идти? И снова отец ворчал, чтоб не высовывался, да как тут не высунешься, если само затягивает? если ты всегда оказываешься тем крайним, на которого оглядываются все середние? Хочешь – не хочешь, а приходится.

Тогда вышло, что отец всякий раз ошибался: рабочие оказались сверху, а выше всех большевики, и Никита среди них сегодня не самый последний человек. Но вот приперло – и снова надо выбирать, с кем идти, и не ошибиться с направлением. А он-то думал, что в Москве все ясно, кто с кем и за кого, не то что в Киеве, где каких только группировок нет. А на поверку вышло, что и здесь не продохнешь.

Уже глубокой ночью приступили к голосованию резолюции «правых» – большинство «за». Хрущев проголосовал против. И то лишь потому, что боялся лишиться поддержки Кагановича.

Однажды сосед по парте показал глазами Никите на молодую женщину с гладкими черными волосами и несколько тяжеловатым подбородком.

– Знаешь, кто это?

– Откуда?

– Жена товарища Сталина. Учится на соседнем факультете. Партгрупорг. Так что все, что у нас тут делается, наверняка в тот же день становится известно Сталину. Соображаешь?

Чего-чего, а соображать Никита умел. Он только одного не мог понять: зачем жене Сталина учиться? У нее и без учебы наверняка есть все, чего душа ни пожелает, и даже больше. Но коль уж судьба распорядилась, что она здесь и… и он здесь тоже, то надо быть большим дураком, чтобы не воспользоваться этим случаем.

С этого мгновения Хрущев вполне определился, на чьей стороне ему стоять и за кого драть глотку. И, хорошенько подготовившись, то есть прочитав все, что говорил Сталин против Бухарина, что говорил Бухарин против Сталина, но так ничего толком не уразумев, однако на очередном собрании взял слово, вышел на трибуну и пошел костырить правых по всем пунктам, на которых они так прочно стояли, при этом в марксистские дебри не забираясь ни на один шаг:

– Как говорят в народе, скачет баба и задом и передом, а дело идет своим чередом! – говорил Никита Хрущев, налегая грудью на шаткую трибуну, будто хотел хоть на десяток сантиметров приблизиться к слушателям. – Так и «правые» во главе с Бухариным скачут задом-передом, а революция идет своим чередом, сокрушая всех, кто уклоняется с прямого социалистического пути. Вот говорят, что крестьянин не потянет. Я сам сызмальства коров пас в деревне и знаю, что такое крестьянин и какие мысли ворочаются в его темной голове. И скажу вам со всей большевистской ответственностью: потя-янет! Еще как потянет! Сердита кобыла на воз, а прет его под гору и в гору. Товарищ Сталин правильно наметил прямую линию социалистического строительства: индустриализация и еще раз индустриализация. Плюс электрификация. А также коллективизация сельского хозяйства. Без этого мы погибнем. Без индустриализации нас сожрут и выплюнут, а с заводами и фабриками, шахтами, рудниками и электростанциями – подавятся. А «правые» все об одном и том же: караул! С «правыми» водиться, что в крапиву голым, извиняюсь, задом садиться. Хорошо кукуют, да все на свою голову… – Никита передохнул, отпил из стакана воды и, потрясая кулаком, закончил на самой высокой ноте: – С «правыми» социализьма не построишь! Как ни крути, как ни верти. Пора дать им окорот! Нечего им делать в академии! Я более чем уверен: закончив академию, «правые» станут только вредить советской власти, а не помогать ей в социалистическом строительстве. Гнать их отсюдова поганой метлой к едрене-фене!

Что тут началось! Какой образовался в результате его, Хрущева, выступления, галдеж! Такого в этих стенах еще не слыхивали. К Хрущеву чуть ли ни с кулаками кинулись. Тот же Воробьев, здоровенный парень, схватив Никиту за грудки, оборвал все пуговицы на пиджаке и рубахе. Еле отбился.

И все же Никита почувствовал, что попал, что называется, в струю: сталинисты воспрянули духом, поддержали его громкими криками и аплодисментами. Энергичнее всех, как заметил Никита, хлопала жена Сталина.

– И что? – спросил Сталин Надежду Сергеевну, отодвигая в сторону стакан с недопитым чаем, когда она рассказала ему о последнем собрании партячейки академии.

– Как что, Иосиф? – всплеснула руками Надежда Сергеевна. – До этого у нас позиционеры только мямлили, четко свою позицию не формулировали и не отстаивали. До этого у нас в академии не было своего лидера, а тут, понимаешь, он объявился. И все мы почувствовали себя значительно сильнее. В этом все дело.

– И откуда он взялся, этот ваш лидер?

– Из Киева. Кстати сказать, его хорошо знает Каганович. Они то ли работали вместе, то ли встречались. Я узнала в деканате, что именно Каганович рекомендовал его принять в академию без экзаменов. Ты спроси у Лазарь Моисеича, он тебе скажет.

– Спрошу. А ты понаблюдай за этим прохиндеем.

– Почему же непременно прохиндеем, Иосиф? – обиделась Надежда Сергеевна.

– Потому что этот твой Хрущев наверняка знает, что ты мне о его выступлении расскажешь. Может, не будь тебя, он был бы с «правыми». Уж больно долго он молчал, принюхивался да примеривался. Сейчас не сразу разберешь, кто искренний твой соратник, а кто просто ловкий приспособленец или – того хуже – замаскировавшийся враг. Таких надо проверять каленым железом, дорогая моя женушка, – усмехнулся Сталин, раскуривая трубку.

– Да он, если хочешь знать, потомственный рабочий! – воскликнула в запальчивости Надежда Сергеевна. – И очень принципиальный товарищ. Да на него глянешь и сразу же поверишь, что это настоящий большевик-ленинец. Ты бы видел его! В потертом пиджачке, в косоворотке, в сапогах… А смотрит как! Смотрит с каким-то прямо-таки детским изумлением!

– Это что же, он на тебя так смотрит? – спросил Сталин, и табачные его глаза пожелтели.