Б.-А. Л. Не знаю даже, возможно. Проблема в том, что этот преклонный возраст сам не желает меня замечать. Да, конечно, мне шестьдесят. Но как бы это вам объяснить…

Ф. Б. До пенсии еще далеко, но все же…

Б.-А. Л. По правде говоря, я о возрасте не задумываюсь. А если вдруг задумываюсь, как сейчас, с вашей подачи, то мне это кажется каким-то абсурдом, чем-то совершенно несуразным.

Ф. Б. И?..

Б.-А. Л. В общем, то, что мне шестьдесят, не имеет никакого значения. Мое самоощущение не вписывается в этот концепт. И я не начал вести себя как-то иначе, чем вел всю жизнь. Когда мне было двадцать, я услышал призыв Мальро, купил билет на самолет и рванул в Бангладеш. В сорок пять я увидел, как снайперы стреляют в людей в Сараеве, сел в машину, проехал сербские рубежи и въехал в осажденный город. В шестьдесят я узнал, что русские идут войной на Тбилиси…

Ф. Б. …и отправился в Осетию.

Б.-А. Л. Нет, в Грузию. Я хочу сказать, что время мало что меняет.

Ф. Б. А не является ли это способом борьбы со временем — оставаться всегда легким на подъем, азартным, вырываться время от времени из своей золоченой клетки и отправляться туда, где пыль и кровь?

Б.-А. Л. Нет, вы переворачиваете все с ног на голову. Я не для того вырываюсь из своей, как вы говорите, золоченой клетки, чтобы почувствовать, что живу. Я это делаю потому, что я еще жив.

Ф. Б. (Смеется.)

Б.-А. Л. Да нет, в самом деле! Вокруг нас все меньше живых людей. Даже среди молодежи есть такие, которые уже наполовину трупы, хотя все, и в первую очередь они сами, считают себя живыми. А во мне кипит энергия. Я счастлив, что живу. Я исполнен вожделения. Я люблю действие. Люблю писать. Работаю в поте лица, пашу как лошадь, оттачиваю фразы, шлифую до бесконечности свои книги. Это я и называю «жить». Я жив настолько, насколько только это возможно.

Ф. Б. Есть две вещи, о которых мы сейчас не упомянули, но, поскольку вы недавно писали о них в мейле одному писателю, который хоть и соперник, но все же ваш друг, я позволю себе их озвучить. Итак, прежде всего, когда вы учились в лицее Пастера в Нейи, в вашем классе был некий юноша, всеобщий козел отпущения, которого звали Маллах: его все били, над ним издевались, а вы встали на его защиту. Я хотел спросить: после выхода книги он как-то проявился?

Б.-А. Л. Нет.

Ф. Б. Тогда скажите, не там ли, не в лицее ли, родилось ваше импульсивное желание взять под свое крыло оскорбленных? Теперь второе, и это важнее. Вы рассказывали о своем отце, который отправился воевать в Испанию, а затем вступил в Свободные французские силы[287]. Так вот, ваше стремление к действию, не является ли оно неосознанным подражанием отцу — фигуре загадочной, молчаливой и одинокой? Вот две вещи, на которых хотелось бы остановиться.

Б.-А. Л. Ну что ж, давайте поговорим об этом. Собственно, это вывод, который в своем письме ко мне делает Уэльбек и который сродни моему собственному выводу: «Невозможно игнорировать воздействие отцовского примера». Мишеля это угнетает. Он говорит: какая глупость, что мы всегда возвращаемся на круги своя и что даже…

Ф. Б. …такие умные люди, как мы…

Б.-А. Л. …такие самобытные личности, как два писателя, все равно возвращаются к этому старому как мир закону: невозможно игнорировать пример отца. Ну вот. Он прав, конечно. И я, должен признаться, действительно ощущаю невидимое, но сильное влияние отца. Так было, когда он был жив, так и теперь…

Ф. Б. Вашего отца я видел только раз. Это было в 1993-м, на вашей свадьбе в Сен-Поль-де-Вансе. Я собрался было прибавить громкость колонок, а он принял меня за диджея и говорит: «Да убавьте же звук!» Очень авторитарный человек. Признаю, с ним, наверное, было нелегко.

Б.-А. Л. Да нет. Он умел быть и добрым, и любящим…

Ф. Б. К вопросу об ангажированности. В последнем, недооцененном романе Жан-Поля Энтховена, озаглавленном «Что в нас было хорошего», есть очень забавный ваш портрет. Не устою перед соблазном прочесть вам несколько отрывков, которые вы прекрасно знаете. Разумеется, это всего лишь персонаж, и речь идет всего лишь о книге, в которой вы носите имя Льюис, и это, разумеется, не вы…

Б.-А. Л. Послушайте. Все в порядке. В тот момент, когда вышла книга, мы все ломали комедию, чтобы сбить с толку злобных критиков. Но сейчас уже можно открыть страшную, ужасную, кошмарную истину: Льюис — это я.

Ф. Б. Ну что ж, тогда процитирую: «Он пишет сенсационные книги, любит славу и яркий свет, неравнодушен к судьбам человечества». Дальше еще смешнее. Автор говорит, что ваш истинный кумир — это не Мальро, а принц Малко Линге, герой «вокзальной» серии шпионских романов Жерара де Вилье[288]. Это правда?

Б.-А. Л. Нет, это уже не правда. Но — маленькое уточнение: во-первых, это не соответствует истине. Во-вторых, это смешно. И в-третьих, что правда, то правда, я и сам люблю читать про этого суперагента ЦРУ.

Ф. Б. Иначе говоря, когда вы летите на край света, у вас в кармане — все адреса и явки Жерара де Вилье?

Б.-А. Л. Если серьезно, мне и в самом деле случалось бывать в местах, по которым он проезжал. Я имел возможность проверить, правда ли то, о чем он писал. Де Вилье оказался хорошим журналистом: у него прекрасно подобран материал, он проводил серьезные расследования и имел правильный геополитический взгляд. А в Пакистане, к примеру, когда я занимался расследованием убийства Дэниэла Перла[289], у меня был тот же сопровождающий переводчик, что и у него…

Ф. Б. Действительно забавно.

Б.-А. Л. Можно и так выразиться. Меж тем факт остается фактом: когда Жан-Поль (Энтховен) помещает меня между Сартром и принцем Малко, в этом есть доля истины.

Ф. Б. Он также пишет: «Между моим меланхоличным чемпионом и героем „Неразберихи в Карачи“[290] обнаружилось неожиданное сходство».

(Смеемся.)

Б.-А. Л. Послушайте. Вопреки тем выводам, которые могут сделать идиоты, мне нравится книга Жан-Поля и мой образ, который он там создал.

Ф. Б. Но мы же с этого начали! Он внимательно за вами наблюдал — сначала когда вы ездили в Израиль во время войны, потом в «Роял Палм» на Маврикии. А вот пассаж, который мне нравится больше всего: «Что касается Льюиса, он старался не замечать капризов погоды. Он заперся у себя в кабинете, чтобы внимательно изучить „Пересмотры“ Блаженного Августина, а заодно настрочить гневную статью для „Калькутта дейли“».

Б.-А. Л. (Смеется.)

Ф. Б. Я тут недавно ужинал с вашим другом, с Жан-Полем, и мы пришли к заключению, что ваш кумир — это не Мальро и даже не принц Малко, а Поль Моран[291]. С ним вас роднит любовь к путешествиям, к скорости, к жизни, к литературе (разумеется), к роскоши — о чем свидетельствует квартира, в которой мы находимся. Одна только разница: вы бы, пожалуй, не женились на антисемитке.

Б.-А. Л. Есть две вещи, которые я не переношу у Поля Морана. Во-первых, антисемитизм, и не только его жены, но и его собственный. А во-вторых, мелочность, скаредность, которые как-то не вязались с его представлениями о мире. При этом способность жить стремительно, везде успевать, не скрывать своего удовольствия от такой жизни — это мне у Поля Морана очень нравится. Я тоже считаю, что скорость — это хорошо. Я тоже считаю, что жить параллельно несколькими жизнями, отделенными друг от друга, — это счастье. И наконец, я убежден, что надо перестать лицемерить, надо признать, что любовь к жизни вовсе не идет вразрез с призванием к сочинительству. Это, пожалуй, единственный момент, когда прожитые годы как-то на меня повлияли: я живу в ладу с самим собой; я чувствую себя абсолютно свободным.