Ф. Б. Да нет же, я совершенно искренен. Я задал вам вопрос на полном серьезе. Вы же согласились на Почетный легион. Так почему вы до сих пор не в Академии?

А. Ф. Вы мне надоели со своей Академией. Я ничего против нее не имею. Но утверждать, что мое место там, потому что я академический и реакционный писатель…

Ф. Б. Стоп, я этого не говорил!

А. Ф. Французская академия следит за политкорректностью наравне с другими учреждениями, но стать ее членом никогда не входило в мои планы. Почетный легион — другое дело. Но относительно Легиона ходят ужасные слухи: будто эту награду надо выпрашивать. И когда вы становитесь ее обладателем, вы начинаете чувствовать себя попрошайкой. Или же вам говорят: «Вы получили орден путем интриг!» Иметь орден Почетного легиона в наши дни — вещь рискованная. На самом деле, разумеется, все происходит по-другому. Мою кандидатуру предложил Франсуа Байру[210], когда был министром образования. Я пригласил его на свою передачу, потому что он написал книгу «Поколение недоучек». А потом он мне как-то звонит и говорит: «Я хочу выдвинуть вас на орден Почетного легиона. Вы как, не против?» Ну и с чего, подумал я, местечковому польскому еврею, сыну торговца кожей (как пишет обо мне Википедия) воротить нос и говорить: «В гробу я видал ваш Почетный легион»? Республика решила представить меня к награде. Элементарная вежливость требует принять и сказать спасибо. В жизни бывают моменты, когда надо уметь говорить спасибо, даже если это «спасибо» адресовано государству. А анархистские заявления типа «я выше этого» на самом деле — задирание носа, и это не мой случай.

Ф. Б. Все, заканчиваем. Еще три вопроса — и десерт!

А. Ф. После этого я тоже задам вам несколько вопросов интимного характера.

Ф. Б. Какие?

А. Ф. Действительно ли любовь для вас длится не более трех лет?

Ф. Б. Надеюсь, что нет. Сейчас ей почти два года.

А. Ф. Я был вынужден следить за одной вашей любовной историей, потому что она мелькала на экране[211].

Ф. Б. Та история продлилась год.

А. Ф. Когда вы с той особой встретились, вы были настроены на то, что отношения продлятся недолго или, наоборот, долго? Поскольку вас часто фотографировали вместе, зрители решили, что дело принимает серьезный оборот.

Ф. Б. Это были недолгие отношения, но очень бурные. Проблема в том, что я, как и многие молодые люди, — хоть я уже и старик! — веду себя инфантильно. Едва только бурная страсть приобретает некую устойчивость, сменяется взаимопониманием, нежностью — все, я больше не могу. Я не переношу нежности. Это глупо, я знаю. Это свидетельствует о незрелости, но вы же сами сказали: «Избалованный ребенок сменил образованного человека». Ну ладно, продолжим. Куда вы любите ходить? Кроме «Арпеджио», которое теперь станет вашей столовой, какие еще адреса вы можете назвать?

А. Ф. Я довольно часто хожу перекусывать с Франсуа Фийоном. Так, какой-нибудь сэндвич перехватить.

(Смеемся.)

Ф. Б. У вас нет никакого бистро, кафе, ресторана, ночного клуба, куда бы вы ходили постоянно?

А. Ф. Ночные клубы я никогда не любил, потому что от природы я робок. Для меня проблема обратиться к девушке. Всегда боялся, что меня отошьют.

Ф. Б. Но теперь-то вы знаменитость, девушки сами будут вас осаждать. Вам надо просто облокотиться на барную стойку и ждать.

А. Ф. Возможно. Но кто знает, а вдруг нет? Помню, когда мне было около тридцати, я время от времени, потому что «так надо», ходил в клубы «Бани, душ»[212] и в «Палас». В целом раза три-четыре, не считая тех визитов, когда меня не пускали. Нет, я не любил туда ходить.

Ф. Б. Вы не танцевали?

А. Ф. Я любил танцевать рок, но я не люблю танцевать один. Это не поза, не решение — просто я так устроен, можно считать, это мой недостаток.

Ф. Б. Вашу особенность можно истолковать так: это совершенно естественно, ему чужд индивидуализм, поэтому он не любит танцевать в одиночку. Ему надо чувствовать прикосновение рук.

А. Ф. В таком случае Николя Саркози наименьший индивидуалист из всех президентов в истории человечества, потому что он очень часто прикасается руками. Это почти трогательно. Самый тактильный из всех президентов.

Ф. Б. Так, значит, адресов у вас нет?

А. Ф. Чтобы уж закончить с клубами… Я не могу отключиться. Я не пью спиртного.

Ф. Б. Сегодня — исключение?

А. Ф. Я даже не люблю фильмы, где люди много пьют. Не выдерживаю, встаю и ухожу.

Ф. Б. А у вас есть какие-нибудь вредные привычки?

А. Ф. Есть, но не эта.

Ф. Б. Какая же? Футбол?

А. Ф. Тупое смотрение телевизора. Могу смотреть часами. Если мне вечером не работается, я сажусь к телевизору, чтобы немного расслабиться и оттянуть момент бессонницы. А алкоголь органически не переношу.

Ф. Б. А что у вас вызывает опьянение?

А. Ф. Хм… С гашишем у меня были проблемы, плохо получалось его глотать.

Ф. Б. У меня тоже, я кашлять начинал.

А. Ф. Уколы героина тоже не пошли. Когда в первый раз понюхал кокаин, чихать стал. Так что единственная дурь, которая в определенный момент жизни могла бы меня затянуть, — это кислота, но я не поддался. Очень странные ощущения. Она вызывала несильные галлюцинации. Но главное — смех, в течение долгого-долгого времени безудержный смех; это доходило до абсурда. И принимать легко — таблетку проглотил, и все. И всякому доступно. Замечательное средство.

Ф. Б. Никогда не пробовал. Если хотите, давайте как-нибудь попробуем вместе. Хотел бы я посмотреть, как ЛСД действует на Финкелькраута!

А. Ф. Однажды… Ну да ладно.

Ф. Б. Вы не хотите назвать адреса?

А. Ф. Я люблю назначать встречи в самом обычном кафе, «Ростан» называется. В восьмидесятые годы мне нравилось ходить в «Клюни». Сейчас там «Пицца-Хат» или что-то в этом духе. Заведение было несколько обшарпанным и грязным, находилось на втором этаже, но атмосфера там была космополитическая, в духе Йозефа Рота[213]. Однако этого места больше нет. Так что мое последнее пристанище — «Ростан».

Ф. Б. А какое путешествие вы хотели бы совершить?

А. Ф. Я хотел бы снова, но на этот раз уже с умом, повторить путешествие, которое совершил в шестнадцать лет автостопом. Мои родители, трепетно меня опекавшие, вдруг отпустили меня! Это была Шотландия. Я хотел бы получше изучить Уэльс и Норвегию. Но, увы, моя жена жаждет солнца.

Ф. Б. А вас тянет на север, к зелени и холмам!

А. Ф. Да, я хотел бы проехаться по Европе. Хочется получше узнать европейские города, которые я видел поверхностно, например Берлин или итальянские городки. Это какая-то внутренняя потребность. Европеизируюсь, можно сказать. Хотя Африка меня тоже привлекала. Я побывал в Кении, но теперь это становится все труднее из-за конфликта между городской нищетой и организованным туризмом. Ехать в Африку по следам Карен Бликсен[214] уже невозможно. Хотелось бы, но невозможно.

Ф. Б. Последний вопрос: Ален Финкелькраут, вы демократ?

А. Ф. Конечно демократ, а кем же мне еще быть? Роялистом?

Ф. Б. Может быть, поборником элитизма? Вы только что рассуждали об аристократизме в культуре.

А. Ф. Я думаю, что демократия — это наилучший государственный строй, потому что в ней всегда есть некая незавершенность. В демократии уже заложены этические вопросы и критерии оценки ее успешности. Но я пытаюсь одновременно защищать демократию как строй, жажду ее распространения и критикую как процесс, затягивающий нас в неопределенность, взаимозаменяемость и всеобщую уравниловку. Как граждане мы все равны. Это равенство надо оберегать, но я думаю, что если демократия выйдет из берегов и затопит все кругом, то демократическое общество станет невыносимым.