В западном мире интеллектуальная элита всегда левая и толерантная. Русская интеллигенция в Израиле — правая и нетерпимая. К этому следует добавить такие замечательные качества, как заносчивость и келейность. Настоящий русский интеллигент слушает своего израильского собрата вполуха. Во-первых, потому, что, как правило, фигово знает иврит; а во-вторых, потому, что ему гораздо интереснее вещать — хоть и на фиговом иврите, но самому, — чем слушать другого.

Впрочем, русская экспансивность имеет и творческую составляющую. На сегодняшний день на иврит стараниями как анонимных, так и известных авторов переведено многое из того, что нам дорого и любо: от Чебурашки до Высоцкого. Правда, потребителями переводного наследия являются, главным образом, сами русские.

Наша община — живое доказательство тезиса о том, что образовательный уровень не делает человека более нравственным. Я вовсе не хочу сказать, что русские безнравственны. Просто в том месте, где у западного человека гражданская совесть, у русского — пустота. Нелегко в этом признаваться, но советской власти удалось сделать из нас уродов. Сегодня это, может, уже и не так остро чувствуется — пообкатались за двадцать лет, но в начале 1990-х русские были настолько дикими, что с трудом понимали разницу между правительственным и государственным. На уроках обществоведения в советской школе этому не учили.

Как-то раз я написал материал о том, как магавники издеваются над палестинцами. МАГАВ — аббревиатура, означающая «мишмар а-гвуль» — «пограничная полиция». Довольно несуразное название, потому что МАГАВ используется примерно как российский ОМОН — для подавления беспорядков. Но принадлежит он не к полиции, а к армии. А в ЦАХАЛе призывник имеет право претендовать на службу в том или ином роде войск. Так вот, после этой публикации я почувствовал себя каким-то начальником военкомата: десятки молодых людей писали мне и звонили с просьбой рассказать, как им попасть в МАГАВ. На вопрос, почему именно в МАГАВ, отвечали на голубом глазу: «Хочу мочить арабов!» И ведь трудно осуждать. Они приехали из страны, в которой даже постсоветский президент публично заявляет о том, что террористов будет «мочить в сортире». Все мы вышли из блатного шансона.

Интересные этнографические наблюдения я делал в армии. Это, как известно, самый консолидирующий из израильских институтов. В армию меня призвали, когда мне было 28 лет, и действительную службу я проходил в формате так называемого «шлав бет» — второго эшелона, то есть не три года, а четыре месяца. Со мной вместе служили почти исключительно свежие иммигранты из разных стран — роскошный материал для сравнительной социологии. Больше всего я ненавидел аргентинцев. Они были стукачами, коллаборационистами и троцкистами. Они выслуживались у начальства. «Волонтеры на уборку туалета?» — спрашивает сержант на вечернем построении. Вверх взмывает частокол из аргентинских рук. Русские и персы мрачно тупят взгляд себе под ноги.

Да, вот персы — те были отличные ребята! Шлангами прикидывались точно как мы, но при этом как-то спокойнее, без нашей резкости. Я с персами дружил. Хотя все время повторял, что никогда не прощу им убийства Александра Грибоедова. Они довольно долго терпели эту подначку и только улыбались в ответ, пока им не надоело, и они объяснили мне, что Грибоедову не следовало соваться в Персию во времена правления Каджаров и уж тем более ему не следовало укрывать у себя в посольстве сбежавшую из шахского гарема девчонку. У меня отвалилась челюсть. Персы сказали, что все это написано в их школьном учебнике истории.

Всегда интересно и поучительно посмотреть на себя глазами других, и недаром, видимо, одной из самых диссидентских книг в Советском Союзе была книга французского публициста де Кюстина «Николаевская Россия». Де Кюстин писал: «Каждый, кто познакомится с царской Россией, будет готов жить в какой угодно стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по своей природе человек не может быть счастлив без свободы», — и этот пассаж воспринимался вполне актуально, стоило только заменить «царскую» на «советскую».

Ненавистью к советской власти были серьезно контужены те, кто приехал в Израиль в 1970-х. Их можно понять: они уезжали в мрачной тени ужасного слова «навсегда», без какой бы то ни было надежды вновь увидеть оставшихся за железным занавесом друзей и близких. Они считали Россию империей зла еще долго после того, как прекратил существование Советский Союз. Они были настолько упертыми в своих сложившихся доктринах и представлениях, что с трудом соглашались изменить в них хоть запятую. Помню, как мы с Носиком безрезультатно пытались объяснить им, что слово «тусовка» в русском языке существует, и давно. Семидесятники жили в Израиле, как в инкубаторе, и натиск новой волны русской иммиграции потряс их не меньше, чем коренных израильтян. А может, и больше. Они называли новую алию «колбасной», а себя считали истинными сионистами. Миша Генделев написал статью «0:0 в нашу пользу». В этой статье он бурно дискутировал с новыми русскими израильтянами. Навсегда запомнилась фраза: «И это он говорит мне — поэту и, между прочим, солдату!»

Генделев стал первым и пока последним израильским русским поэтом, которого пригласили на престижное иерусалимское поэтическое биеннале. После такого успеха его позвали в какую-то культурную программу на ТВ для дебатов по поводу литературы. Другим гостем был старый литератор «поколения „Пальмаха“», Йорам Канюк. Поскольку за четверть века, прожитые в Израиле, включая службу военврачом, в том числе во время Ливанской кампании, Миша ни разу не заморочился изучением иврита, считая это занятие для русского поэта не полезным, у него был только один козырь в общении с израильтянами: эпатаж.

Миша явился на передачу, что называется, at his best. На нем были сиреневая рубашка, оранжевая бабочка, зеленая жилетка и красный пиджак, а на носу — пенсне, делавшее презрительный взгляд еще более презрительным. Несмотря на то что на иврите Миша говорил, как классический татарский дворник по-русски, в дискуссии с Йорамом Канюком он победил нокаутом. Для начала Миша выдвинул короткий, но хлесткий тезис о том, что никакой литературы в Израиле нет вообще. Это, как можно было догадаться, не очень понравилось Канюку, который, бедолага, на полном серьезе запилил речь в защиту родной словесности. Миша слушал его, глядя сквозь пенсне, мало что понимал, да это ему было и не нужно. Когда Канюк закончил, Генделев важно произнес на иврите: «Как говорила моя бабушка, — и продолжил по-русски: — „неглиже с отвагой“!»

Канюк еще долго брызгал слюной, пытаясь доказать, что Миша не русский еврей, а выродок, и почему-то все время приводил в пример какого-то партизана Яшку, с которым вместе воевал в 1948-м и который очень эффективно херачил арабов из пулемета «Стен». Ведущий культурной программы был откровенно счастлив.

Как-то раз мой аргентинский приятель[100], проживший много лет в Бразилии, рассказал, что бразильская сгущенка не могла заменить ему аргентинской: «Понимаешь, вкусы, усвоенные в детстве, очень сильны». Набоков назвал русский продуктовый магазин за границей «кунсткамерой отечественной гастрономии». Это верно и сегодня. Русский продмаг, будь он в Тель-Авиве, Берлине или Нью-Йорке, удивляет коллекцией ностальгических продуктов. Русский гастрономический натиск привел в Израиле к двум серьезным подвижкам: повсеместному распространению черного хлеба и победе некошерных магазинов в борьбе с религиозным лобби.

Русским в Израиле осталось недолго. Я рассказывал на страницах этого журнала, как осознал вдруг, что нет больше в Израиле польской общины. Умрет и русская. Потому что дети русских родителей в Израиле сами уже — не русские. Есть ли здесь парадокс? Думаю, что нет. Ведь бытие хоть и не полностью, но очень сильно определяет сознание. И национальный характер.