Всю жизнь я ждал чуда, и однажды оно случилось, прорвалось сквозь глушилки судьбы. Их вой раздавался из стоявшего на столе в нашей дворницкой приемника «ВЭФ Спидола», перекрывая по-старомодному грамотную речь Анатолия Максимовича Гольдберга, ведущего на волнах Би-би-си программу «Глядя из Лондона».

«И последний вопрос, Илья Абрамович. С вашего позволения: должен ли художник быть гуманистом?»

«Ни в коем случае!» — возмутился родной до боли голос. Это был он, дедушка Илья.

Так я узнал, где мне искать Джейн.

Ночь опустилась на Бишкек. Корейцы спали так тихо, как будто уже были мертвы. Принц в подчеркнутом небрежении к смерти читал размышления Монтескье. Юппи крутил один косяк за другим и умирать не хотел.

— А может, придумаем что-нибудь, Мартын, а? Это ж, блин, вообще какой-то беспредел: израильтяне воюют между собой! Такого не случалось со времен «Альталены». Ну, должен же быть выход!

— Не то чтобы должен, но, если постараться, может найтись. Это задача на три джойнта. Я буду решать ее методом свободных ассоциаций.

Я спустился на пятый ярус замка в ориентальную залу, разлегся на подушках, взорвал первый джойнт и отпустил мысль на вольный выпас в лугах Сознания. Как говорил Дуглас Адамс, в бесконечной Вселенной возможно все, даже выживание.

Юппи упомянул «Альталену».

В июне 1948 года люди Менахема Бегина доставили на корабле «Альталена» оружие к тель-авивскому берегу. Оружие предназначалось для войны с напавшими на только что провозглашенное государство пятью арабскими странами. Бегин станет премьер-министром в 1977-м, а пока что он главарь ультраправой оппозиции, и Бен-Гурион, лидер правящих социалистов, мечтает его уничтожить. Старику БГ пришлось похлопотать. Узнав о поставленной задаче, взвод ополченцев возмутился и разошелся по домам. Офицер ВВС, Уильям Лихтман, передал Бен-Гуриону, что свой приказ о бомбежке «Альталены» тот может засунуть себе в задницу. В конце концов евреи, готовые стрелять в евреев, с трудом, но нашлись. Командовал операцией Ицхак Рабин, случайно заскочивший в штаб, чтобы проведать свою невесту Лею. Как и Бегин, он по прошествии лет станет премьер-министром, получит Нобелевскую премию мира и будет застрелен в упор правым экстремистом Игалем Амиром.

Что мне нужно из этой истории? В какую сторону думать?

Игаль Амир. Тупой фанатик. Неплодотворно.

Бен-Гурион. Толстожопый диктатор. Скучно.

Ицхак Рабин. Симпатичный был дядька. Много пил и курил длинный «Кент». Но тоже не вдохновляет.

Менахем Бегин. Безупречный польский джентльмен. Отсидел в советских лагерях. Трогательно честный. Мог сокрушить Бен-Гуриона, но не сделал этого. Провел тридцать лет в оппозиции. Придя к власти, был обманут жлобами. Нашел мужество заключить мир с Египтом. Умер в доме престарелых. Прекрасная и страшная судьба. Берем!

Воспоминания Бегина о Советской России называются «В белые ночи». Это я точно помню. Хотя я Бегина, кажется, не читал. Но важно не это, важно что-то другое, что-то связанное с этой книгой.

Я взорвал второй джойнт.

Белые ночи бывают даже в Москве. В июне, когда играешь во дворе с девочками в бадминтон, волан виден в небе допоздна. «Скажите, а смог бы наш десант, в принципе, захватить Москву?» — спросил я в интервью министра обороны Эхуда Барака. «Ты с ума сошел! — ответил героический командир спецназа. — Да весь наш десант потеряется в двух московских кварталах!»

Вообще-то я не верю в историю. Точнее, в попытку истории представить, как было на самом деле. Если я вчера сидел, скажем, в одной компании, а сегодня читаю об этом у кого-нибудь в блоге, то обнаруживаю сплошное вранье и передергивания. И не только потому, что история ангажирована под авторские цели и вкусы, но и в силу несовершенства человеческой памяти. Каждый вспоминает в силу ее испорченности.

На пошкрябанной стене лестничной клетки висели красные рыбы Матисса. Мы пили в чьей-то квартире на юге Иерусалима, в районе Гило. На первом этаже. С садиком. Что это был за праздник? Не помню. Неважно. В то время свой праздник я носил всегда с собой. Заплатив Советской стране шестьсот рублей за отказ от ее гражданства, я неделю как прибыл на историческую родину. И был влюблен в нее по уши.

С кем же я пил в Гило в те прекрасные майские дни? Память надежно сохранила только Эвика. Меня с детства тянет к принцам и паханам. Эвик был старожил, поселенец и политолог, то есть точно знал, как защитить нашу маленькую страну, окруженную врагами. Я слушал его зачарованно в продолжение всей пьянки и, когда в два часа ночи нагрянули вызванные соседями менты, был готов пожертвовать собой ради будущего лидера еврейского народа. С криком: «Беги, Эвик, беги!» я бросился на мента и повалил его на пол. Либерман неспешно шагнул к окну и, прежде чем неожиданно ловко для своей туши через него перелезть, произнес: «Ани хаяв леха!»[99]

Я не стал дозваниваться через секретарш и шестерок, а просто послал эсэмэску с просьбой вернуть должок. Если он, действительно, ровный пацан, то ответит. Эвик оказался ровным пацаном. Ответ пришел через пять минут: «Улетайте все на хер и чтоб я больше о тебе не слышал».

Я взорвал третий джойнт. Вспомнил!

В Гило мы пили по поводу выхода в свет перевода мемуаров Менахема Бегина на русский язык. Переводчика забрали менты вместе со всеми.

Вертолет Альберт пилотировал лично сам. Он купил его в Алма-Ате, потому что в Киргизии нет вообще ни одного вертолета. Машина зависла в полутора метрах над крышей замка. Чингиз не пожелал бросать свой арсенал, и нам пришлось сначала загрузить ящики с автоматами и боеприпасами. Потом стали карабкаться по одному.

Я знаю, эта пуля предназначалась мне. Майор Зах попросту промазал. Раздался одиночный выстрел, и Алексей схватился за горло. Из-под пальцев потекла кровь. Мы с Сергеем подхватили его, затащили в вертолет. Эйнштейн поднял машину.

Лёша был без сознания. Он не дышал, лицо синело, он захлебывался кровью. Я отнял его руки от шеи, нашел рану — дырку под челюстью в двух сантиметрах от кадыка. Внезапно я вспомнил все, чему меня учили на курсах военных фельдшеров на базе номер десять в Црифине. Нам рассказывали, как командир сто первого отряда, славный Меир Хар-Цион, был ранен федаюнами в горло, и фельдшер интубировал его на поле боя стволом от «узи». Что?! Какой кретин придумал эту сказку? Горячий пот, текущий с меня ручьями, превратился в ледяной. Ствол автомата «узи» в два раза толще трахеи, теперь-то мне видно! «Ручку! — заорал я. — Дайте кто-нибудь ручку!» Чингиз поспешно протянул мне золотой «паркер». Я открыл его. Твою мать — перьевой! «Шариковую!» Она нашлась у Сергея. Я разобрал ее, оставив пластиковый цилиндр, вытащил из кармана японский нож, нащупал пальцем зазор между хрящами под адамовым яблоком, проткнул и почувствовал, как лезвие прошло в пустоту. Я в трахее. Обмерев, я просунул в отверстие импровизированный тубус. Из него тотчас потекла кровь. Ну же, ну! На конце трубки возник маленький пузырек, раздулся до размеров детского шарика и лопнул розовыми брызгами. Есть: он дышит!

Я тоже позволил себе вдохнуть полной грудью, уселся на скамью рядом с Юппи, закурил и бросил взгляд в иллюминатор. Из-под нас уплывал Бишкек, весь уставленный конными фигурами Воина Света.

Мы лежали на крыше детского сада № 127 и смотрели на небо. Близилась полночь.