Я думаю, все ли я рассказал, что хотел? А еще: не сболтнул ли я лишнего?
Слово не воробей чирик-чирик на кушетке у психоаналитика. Написанного уже не исправить. Но, кажется, еще осталось время на одну последнюю, прощальную телегу перед неизбежным концом. Придуманный по образу и подобию, я постараюсь быть и диджеем, и клипмейкером.
Прощальная телега (хорошо темперированный базар)
Юппи завел собаку и назвал Митричем. Эйнштейн Митрича чморил. Он говорил ему всякие гадости.
А Юппи очень любил Митрича. Он водил его гулять и подолгу держал перед зеркалом, чтобы у него развивалось самосознание.
Митрич был веселый и несуразный, с маленьким тельцем на жутко длинных ногах. Он перетрахал всех овчарок в районе Белорусского вокзала.
Сегодня в Жидоприемнике праздник. Кажется, Новый год. Да, точно, Новый год!
Эйнштейн руководит экспериментом. Две недели он боролся с собой и другими, чтобы не выпили бадью браги в пинг-понговой комнате. Теперь он прилаживает к скороварке собранный из соплей и изоленты самогонный аппарат неестественной протяженности. Он командует Юппи: «Держи с того конца, будешь юстировать!»
Мы с Митричем возимся в коробке с магнитофонными лентами. «Мальчика! — просят друзья. — Поставь мальчика!»
Магнитофон «Комета» я забрал у родителей. Когда-то дядя Фимчик из Одессы подарил им на свадьбу двести рублей. Мама хотела купить мотороллер, а папа очень хотел магнитофон. Во мне с детства сидит запах уксуса, которым склеивали вечно рвущуюся пленку. Я ставлю бобину с «Мальчиком».
«Еврейский мальчик с черными глазами! А в них такая русская печаль! Глубь перелесков, дали с деревнями! Простор полей и крики воронья!»
Эксперимент проваливается. Первач конкретно пахнет говном. Эйнштейн в отчаянии. Он мечется. Потом решает, что мы идем в ресторан. И мы идем.
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Нет, не приснилась. Эйнштейн окинул взглядом в тоскливой злобе зал, в котором все симпатичные блондинки были заняты несимпатичными грузинами, и сказал: «Единственное, что меня примирит с этой жопой, так это если мы уйдем не заплатив!»
Угадайте, кому выпало на спичках оставаться за столиком, пока двое других будут ждать его на улице?
Но я не жалею. Я ни о чем не жалею. Может, это и был тот единственный раз, когда я по-настоящему чувствовал себя разведчиком.
Знаете, кто такой разведчик? Это человек, который, рискуя жизнью из высокого патриотического чувства, выдает себя за другого.
Я допил кофе, промакнул с аристократической небрежностью уголок рта салфеткой и, закурив вальяжно сигарету «Астра», поднялся из-за столика. Как бы в туалет.
Внизу я трясущимися руками сунул гардеробщику номерок, схватил пальто и, не надевая, вылетел на улицу.
Дорогие минуты были потеряны на то, чтобы снять с пожарной лестницы Юппи, который забрался туда поглядеть в окно ресторана, а может, меня уже замели.
Восстановив ряды, мы побежали.
Потаенными тропами знакомых переулков мы бежали по морозу аж до самого дома. Возле самого дома нам наперерез медленно выехал милицейский газик. Вышел мент в полушубке. Спросил по-доброму, с ленцой: «Ребята, в кабаке сейчас были? Нет? Ну, поехали, проверим».
Зажатый на узком сиденье газика между Юппи и Эйнштейном, я думал: «Допрыгался, сионист. Прощай, Израиль. Здравствуй, зона». Или Эйнштейн прошептал мне это на ухо?
Из ресторана выбежала в облачках пара и в кокошнике наша официантка. «Они, они!» — «Сколько мы вам должны?» — вежливо спросил Юппи. «Теперь уже тридцать!» — взвизгнула официантка.
Добрый мент отпустил нас, наверное, потому, что это был праздник. Дома меня ждало разрешение на выезд в Государство Израиль.
…Прошел год.
И вот герой сидит на стуле, поставленном у входа в домик, поставленный посреди лунного пейзажа Иудейской пустыни, и смотрит на закат. В поставленном рядом магнитофоне поет Б. Г.
Куда ты пойдешь, если выпадет снег?
Герой держит в руках конверт. Почтовые марки с изображением Кремля содраны и отданы соседу, новому репатрианту из Аргентины, заядлому троцкисту. Письмо читано-перечитано, но голос Эйнштейна не становится от этого глуше.
«…а с Митричем было так. Наш друг днем отпустил его одного погулять, но к вечеру он еще не вернулся. Мы пошли его искать и вскоре нашли возле памятника Фадееву. Его зарезали, Мартын. И мы никогда не узнаем, кто это сделал. На нашего друга невозможно было смотреть. Мы вырыли во дворе ямку и похоронили Митрича.
Что тебе сказать, старик? Плохи дела. Вера Павловна уволилась. Нас теперь проверяют восемь раз на дню и грозятся вообще выгнать. А ты сам знаешь: куда мы пойдем, когда выпадет снег?
Наш друг тоже не в лучшей форме. После смерти Митрича сделал себе на заказ медузу жидовскую на цепочке. Ох, тяжело ему будет носить ее в наше нелегкое время!
Плохое время, старик, гнилое время. Так что, ты давай, подсуетись, пришли нам поскорее вызов…»
Полог палатки откинулся, в проеме, на фоне черной ночи, показались прекрасные лица моих друзей. Они были совершенно пьяны. Я был абсолютно трезв.
— На кого ты нас покинул, наша ласточка! — начал было Эйнштейн, но я попросил его заткнуться и выслушать меня.
Когда я кончил, Юппи обхватил голову руками и, подвывая, принялся раскачиваться из стороны в сторону. Эйнштейн зашагал зигзагами между раскладушек.
— Ты понимаешь, что ты делаешь? Во-первых, это уже не «заснул на посту», это уже дезертирство. Во-вторых, на кой черт ты им сдался, бедуинам? Ты же ни хрена не умеешь, мой бледнолицый друг! Ты не умеешь обращаться с верблюдом, не умеешь доить козу и даже как переводчик ты им не нужен, потому что не знаешь арабского. Понимаешь, Зильбер Твою Мать Аравийский?!
Я сказал: «Не Аравийский, а Синайский. Понимаю».
Эпилог
В то время как, усевшись на землю рядом с контрольно-следовательной полосой, я обматывал тряпками подошвы армейских ботинок, чтобы не оставлять явных следов предательства родины, мои друзья орали друг на друга в палатке. Эйнштейн настаивал на немедленной перлюстрации послания; Юппи возражал, что, как интеллигентные люди, они не имеют права. Активное начало нашей дружбы довольно скоро одержало вверх.
«Любовь моя! Я долго боролся со своим ангелом, но не победил его. С большим трудом мне удалось добиться ничьей. Ему полностью отошло содержание, а мне досталась лишь форма. Зато я могу менять ее по своему усмотрению. Счастливого конца, как видишь, не получилось. Прости меня, если сможешь.
Владение формой не приносит счастья, но оно оставляет надежду. Давай назначим свидание?
Пусть ты отправишься однажды с друзьями в путешествие по Востоку. Пусть вас застигнет в пустыне песчаная буря и вы найдете убежище в бедуинском лагере.
