Разумеется, аналитики в этой записке было как дифференциальных уравнений в тетради у первоклассника. И кто бы ее ни писал, он был чудовищным пижоном. Зато эта записка еще больше способствовала распирающему меня настроению — тому самому, которое охватывало героя Мелвилла перед выходом в море: хотелось сбивать шляпы с прохожих.

Сверкнув парой золотых коронок, стюардесса сделала объявление на киргизском, столь же непрозрачном, как и последовавший за ним английский. Но было и так понятно, что мы снижаемся. Я потянул спину, расправляя затекшие члены, и услышал, как над ухом лязгнули зубы. Пока я читал, Юппи прикорнул у меня на плече и самым паскудным образом обслюнявил мою рубашку. От Роберто Кавалли. А ее, между прочим, подарил мне Генделев. Он первым ворвался на своей инвалидной тележке в помещение благотворительного склада для ветеранов, который находится под Машбиром и открывается всего раз в месяц и всего на один час. Рубашка от Кавалли была лучшей частью его поживы, но пришлось отдать мне, потому что Мише она не подходила по длине и смотрелась на нем как дорогая ночнушка.

Перед паспортным контролем я протянул Юппи аналитическую записку:

— На, жри!

— Чего это? — офигел Юппи.

— Эйнштейн велел уничтожить до выхода в город.

— А почему только я? А ты?

— Я уже съел свою половину, — соврал я. — В самолете. Пока ты дрых.

И добавил:

— Пока ты пускал на меня слюни. Впустую. А они тебе сейчас как раз о-о-очень бы пригодились.

Юппи боязливо откусил малюсенький кусочек и начал жевать. Ему стало противно. Он посмотрел на меня с нарастающим недоверием и завизжал:

— Врешь! Ты все врешь, урод! Ты не съел свою половину!

— Как это не съел? Конечно, съел! Я-то приказы выполняю. А ты даже не удосужился прочесть содержание секретного документа, который должен стать фундаментом нашей работы.

— Да какой работы нах! Какие нах секреты! — забрызгал Юппи регенерировавшей слюной. — В Чуркистане телебаченье налаживать?!

— Байке?[51] Простите, пожалуйста! Вы, случайно, не Мартын Александрович и Александр Виленович?

Это спросил, чуть поклонившись и приложив ладони к сердцу, молодой киргиз, стоявший во время нашей перепалки неподалеку с абсолютно непроницаемым лицом. Но теперь он улыбался и протягивал руку.

— Меня зовут Сергей. Я позабочусь, чтобы вас доставили в резиденцию.

— В какую такую резиденцию? — желчно обеспокоился Юппи, который минуту назад изверился в людях.

— Что значит — в какую? — удивился Сергей. — В президентскую. Какую же еще?

— А, ну тогда ладно, — снизошел Юппи и бесцеремонно зевнул во всю пасть. — В президентскую — это нам подходит.

Мы вышли в южную ночь, которая с каждым шагом превращалась в предрассветные сумерки. Сергей дотолкал тележку с нашим багажом до черной «Волги» и постучал водителю в окошко. Послышался полустон-полувопрос разбуженного человека, началось хлопанье дверьми, затаскивание в багажник чемоданов, заталкивание себя в салон.

— Сергей, а вы не едете с нами? — спросил я нашего нового знакомого.

— Я буду вас сопровождать, — улыбнулся Сергей. — Вон на той машине.

Сбоку ласково мигнул фарами симпатичный бумер.

— Я буду ехать за вами всю дорогу. Встретимся у ворот резиденции.

И, посмотрев на Юппи, он снова улыбнулся:

— Президентской, если повезет.

Юппи хмыкнул, а когда Сергей отошел достаточно далеко, выдавил:

— Я в шоке. У киргизов есть чувство юмора!

— Простите, пожалуйста… — робко подал голос наш водитель. — Можно сказать?

— Можно, — разрешил Юппи.

— Вы только не обижайтесь, ладно?

— Ладно.

— Он не кыргыз, он — кореец.

— Киргиз, кореец. Какая разница! Вот вы, товарищ. Вы же, к примеру, наш? Славянин?

— Я-то? Я-то русский, — сказал водитель. — Меня Максимкой зовут. А еще… вы только не обижайтесь, ладно?

— Без обиняков, Максимка, — подбодрил его Юппи, — выкладывай все как есть.

— Называйте их лучше не киргизами, а кыргызами. От греха подальше. А то за киргиза они даже убить могут. Мырки — они такие!

И, угодливо хохотнув, Максимка завел мотор.

Я люблю въезжать в чужие города на рассвете, когда жизнь в них только начинается. Любовь к новизне вечно подменяет мне глубокое изучение предмета. Я — дикий человек, верящий в тотемное перерождение: проснется новый город, я очнусь вместе с ним, и — опять incipit vita nova![52]

Бишкек молодой город: в нем нет ничего досоветского, кроме названия, заменившего исконно советское — Фрунзе.

Думаю, что даже самый закоренелый в прошлом диссидент не мог не испытывать здесь сегодня уколов ностальгии по Советской империи. Потому что у новоявленной республики совершенно не было денег на то, чтобы заштукатурить ушедшее имперское, не говоря уже о том, чтобы чем-то его заменить.

И поэтому город из окна нашей «Волги» с госномерами очень напоминал репортаж «Из братской республики» в каком-нибудь старом киножурнале.

Несмотря на наличие отеля «Хайят».

Подумаешь! В Катманду тоже есть отель «Хайят».

АТАКЕ, ИЧПЕЧИ! Эти слова прописью на гигантском листе из ученической тетради бросились мне в глаза с рекламного баннера.

— Максимка, а что такое «атаке́» и «ичпечи́»? — спросил я водителя.

— Ата́ке ичпе́чи? — переспросил Максим. — Это значит «папа, не пей». Это Женишбека реклама.

— Назаралиева? — проявил я осведомленность. — Хозяина наркоклиники?

— Ага.

— А чем он так знаменит, что даже в президенты баллотируется?

Максим задумался. Потом сказал:

— Его все знают. Он смешной. Недавно в Шамбалу ходил.

По пути к резиденции я успел выучить еще, как будет по-киргизски «Не тормози! Сникерсни!» — Тортонбой! Сникерсже! — и волшебное слово Иштебиз — «Мы работаем» — под портретом очень усталого и сурового киргизского пролетария в каске с печатью полной безнадежности на лице. «Оставь надежду всяк сюда входящий» ему, конечно, больше бы подошло.

Последним лексическим приобретением стало джабык — «закрыто» — с рукописного объявления на дверях разграбленного революционными толпами ЦУМа: «ЦУМ ДЖАБЫК ТОВАР ДЖОК».

Впереди показался бетонный забор, которому, сколько хватало глаза, не было ни конца ни края в обе стороны. Максимка остановил машину у ворот. За ним затормозил сопровождающий бумер, из него выпрыгнул Сергей, быстрыми шагами подошел к нам и протянул в окно руку:

— Здесь я с вами прощаюсь, но мы скоро увидимся. Устраивайтесь!

Раскрылись ворота, двое солдатиков отдали нам честь, и мы въехали в резиденцию.

— Ух ты, павлин! — обрадовался Юппи.

Я тоже порадовался павлину, но через несколько секунд нам открылось зрелище посильнее павлина. Справа по курсу высился Дворец бракосочетаний. Совершенно гигантский.

— Что это? — заорали мы.

— Это?.. Ну это… как его… дворец, — сказал Максимка.

— А живет в нем кто?!

— Как кто?.. Этот живет… президент. Марат Кургашинов.

— А нас тоже там поселят? — с надеждой спросил Юппи.

— Нет, — улыбнулся Максимка. — Вы будете это… в пансионате.

— Война дворцам, мир хижинам! — Юппи затряс кулачком.

— Вы не переживайте, — сказал Максимка. — Принц тоже не во дворце живет, а в своем личном замке. Но когда мы выиграем выборы, мы все переедем во дворец.

Пансионат оправдывал свое название. Это было печальное совковое чудовище с поблекшим гламуром, все истертое, одряхлевшее, но сохранившее масштабность. Архитектурно пансионат представлял собой два широких двухэтажных крыла, соединенные коридором. Мы вошли в вестибюль. Максимка принес вещи, привел откуда-то заспанную кастеляншу и пошел спать в машину.