— Это ложь, милостивый государь!

— Не надо горячиться, — пожал плечами производитель достоверных мумий. — У меня на это есть самое убедительное доказательство!

— Какое?

— А вот; вы припомните, что, разворачивая седьмой слой желтой ткани и сняв первый лист папируса, вы нашли плотный кусок чего-то, похожего на тоненькую детскую школьную тетрадку, по величине собственно. Это нечто было покрыто темным густым лаком, совершенно несмываемым и ничем не очищаемым... Вы признали это за таблетку гиппопотамовой кожи, на которой тоже должна бы быть надпись, но она сгладилась от времени. Вот я вам предлагаю химический рецепт; по этому рецепту вы получите медикамент, такой состав, растворив который в горячей воде, вы получите возможность легко смыть то, что скрывает от вас истину. Вот, извольте получить! — И доктор Жорж Нуар передал египтологу маленький клочок бумаги, на котором начертана была такая химическая формула: Vz + Q⁰ + R.

— Когда вы, милостивый государь, — продолжал он победоносно, — проделаете эту операцию, то вместо предполагаемого куска кожи гиппопотама, вы найдете свернутый номер парижского журнала «Фигаро», от 7 марта 1898 года, где найдете подробное описание всего рассказанного мной события.

— Теперь, господа, благодарю вас сердечно за внимание к моему рассказу. Желаю вам покойной ночи!

Когда именно перешел в вечность барон фон Пудельвурст, определить с особенной точностью было невозможно. Камердинер покойного, зайдя взглянуть на своего больного барина, нашел его совершенно остывшим и не сразу сообразил в чем дело; вызванный звонком, другой лакей, помоложе, посмотрел на безжизненное, тело и решил, что надо послать за доктором. Пришла и старая няня, Прокофьевна, давно уже живущая в доме, вроде как бы на почетном отдыхе, ахнула, набожно перекрестилась и посоветовала «пока что», а дать знать, оповестить, то есть, барыню Агнессу Карловну и прочих членов семейства барона фон Пудельвурста.

Побежали оповещать.

Барыня находилась у себя в будуаре с домашним доктором — будущей знаменитостью, господином Топорковым, барышня, Нина Ивановна, как уехали в консерваторию на репетицию, так и по сих пор не возвращались, а сыновья, братцы, Пьер и Поль, один лицеист, а другой конной школы, тоже находились где-то в отлучке... Прочие же родственники, более отдаленные, хотя по случаю тяжелой и продолжительной болезни господина барона и частенько, последнее время почти ежедневно, навещавшие больного, в данную минуту отсутствовали.

Сначала все в доме немного растерялись — пока барин был только больной, все было хорошо налажено, а тут вдруг взял да и помер, что теперь делать с мертвым телом... у кого спросить? Агнесса Карловна, как застонала при первом известии, так и теперь все еще стонет, и доктор ей сердце слушает, а горничные обе икры одеколоном растирают... проговорила бедная и то вполголоса, чуть не на ухо горничной:

— Пошли Настя за модисткою... Эстер. Знаешь? — И опять застонала, да так жалобно, что даже ее Фиделька, забившаяся под кушетку, выставила свою умную головку и завыла.

Первая нашлась няня Прокофьевна. Властным голосом она повелела разостлать на полу простыни, снять тело барона с постели, обмыть и облечь во фрачную пару, «что бы со звездой и лентой непременно». Затем она же распорядилась послать в «Конкордию» — это такое учреждение, которое в минуту общей скорбной суматохи и печали берет на себя все материальные заботы и хлопоты и все это исполняет в точности и совершенстве настоящих мастеров и специалистов.

«Конкордия» в лице двух джентльменов, в черных сюртуках и цилиндрах, явилась, как по мановению волшебного жезла — и все пошло, как по рельсам.

А между тем душа покойного барона Иоганна фон Пудельвурста, хотя и отделилась от плоти, отошла на некоторое расстояние от своего земного футляра, но находилась поблизости и потому могла все слышать и видеть, правильнее сознавать, ибо душа, как всякий дух, хотя и бесплотен, но сознателен и в жизни живущих принимает некоторое участие. Так и теперь.

Барон, будем так называть его блуждающую душу, ибо существенное видимое, не более как бесчувственный кадавр, полная и безответная собственность «Конкордии». Так вот — барон сначала наблюдал все, происходящее вокруг — как в тумане, но потом все более и более становился внимательнее и скоро заинтересовался настолько, что во всем доме, во всех его укромных уголках, даже почти в глубине душ и сердец действующих лиц, ничто не ускользало от его внимания. А тут барон еще избавился от всех беспокоящих его страданий; не ощущалось ни вздутости печени, ни подреберных колик, даже его заклятый враг — геморрой молчал, ибо все эти неприятности остались при кадавре.

Пробило полночь. Пастор, сообщив, что это не смерть — нет! Это только временный сон, для того чтобы проснуться в другой, вечной жизни, уехал; чай с легким ужином, сервированным в столовой, убран, гроб на возвышении, декорированном тропической растительностью, величественно поместился в центре залы. Обойщики страшно пылили, разворачивая черную фланель, бывшую уже не раз в употреблении, и драпировали ею стены и даже потолок, невыносимо навоняв нафталином. В зале делать было нечего, и душа барона стала бродить по апартаментам.

Вот бывшая его спальня, где он, так еще недавно, испустил дух; форточки у окон отворены, и от них клубится пар, оседая легким инеем на тяжелых штофных гардинах; топится камин для усиления тяги. Камердинер Готлиб, оглядываясь на запертую дверь, орудует что-то около ящиков письменного стола, но, кажется, неудачно.

От двери тянется узкий коридор, расширяясь, поворачивает направо, где стоят шкафы с запасной буфетной посудой, здесь маленькая замаскированная дверь ведет в голубую гостиную. Там горит дежурный электрический огонек под розовым колпачком; далее будуар — кабинет баронессы, там слышны сдержанные голоса. Дверь притворена, но зачем духу замки, когда он свободно проникает сквозь самый материал преграды.

Полусвет. У Агнессы Карловны, конечно, расстроены нервы, присутствие доктора необходимо. Он и сидит здесь на мягком пуфе и, кажется, собирается закурить. Этого еще не доставало!

Баронесса стоит сюда спиной и примеривает длинную креповую вуаль; она подняла обе руки высоко, движение, удивительно обрисовывающее ее полную, но не чересчур, фигуру. В трюмо отражается ее лицо, банально красивое, очень еще моложавое, особенно в контрасте с черным крепом, ее высокий бюст, волнообразно колыхающийся при каждом вздохе. Она бледна, глаза ее слегка влажны.

Доктор плотоядно смотрит и говорит:

— Ани, ты, положительно, обворожительна!

— Ты, Борис, находишь? Я очень рада!

Баронесса круто повернулась и почти упала на ковровую отоманку, будто нечаянно сделав своему собеседнику пригласительный жест.

— А ты меня не будешь бояться?

— Это почему?

— Я теперь свободна, а мужчины боятся свободных женщин... ведь теперь я могу...

— Ну, что об этом говорить... — доктор взял ее за руку и, по привычке, там, где ищут пульс.

— Видишь, я тебе должна сказать, что с этого печального момента мои средства значительно сокращаются!

— Ну! Это почему?

— Из состояния моего мужа мне придется получить только седьмую часть — это составит пустяки, тысяч триста-четыреста, не больше... это так мало!

— Ну нет, довольно! — радостным голосом встрепенулся доктор. — Да наконец, причем тут деньги, когда я люблю тебя все сильнее и сильнее, когда я...

— Милый!

Они потянулись друг к другу... близко, близко... душа барона не выдержала и крикнула: «Пфуй!..» но, конечно — этот вопль души не был услышан.

— Только, дорогая моя, — говорил после доктор, — я, как хочешь, этого кирасира, этого откормленного борова, прости за выражение, я его не переношу!

— Ах, милый мой мальчик, ведь с ним я не тебе ставила рога, а мужу... с тех пор как ты...

— Ну, а грек Штаны-штопало?

— Да ведь это миллионер! Ведь, ты знаешь, барон был страшно скуп, особенно последнее время.