— Барин, миленький барин... Какая это глупая шинель вам померещилась? Ведь вот, право, дьявольское наваждение!.. Не тревожьте барыню! Я вам в кабинете постелю, выспитесь покойно с дороги, чай, устали, бедненький, а там завтра барыня, даст бог, проснется здоровенькой — я им не скажу сначала, что вы приехамши, а там будет приятный сюрприз к утреннему кофею...

И не заметил укрощенный Игнатий Ильич, как это он очутился в кабинете, как его разоблачили, как его прикрыли по горло мягким пледом и пожелали покойной ночи... Он даже не заметил, как это он быстро, сразу заснул, и в голове его неясно мелькало: шинель, глупая шинель... чертовщина какая-то!.. И почему шинель? Пригрезится же подобная мерзость!.. О, Господи!..

Долго ли спал Игнатий Ильич, трудно определить, думаю, что не долго. Он проснулся внезапно от мучительного укола в сердце. Он вскочил, спустил на ковер ноги, откинулся к спинке коврового дивана и стал думать.

Большая ошибка! Ну, как можно в таких случаях давать волю пытливому раздумью!..

Эта проклятая шинель слишком реально представлялась его глазам. Вот даже пуговица одна почти оторвана, еле держится на одной нитке, сейчас потеряется... Спичка у него была восковая, горела ровно и ярко; она даже на полу горела, когда он ее уронил... Затем дверь захлопнули... У Дуни лампа потухла... Знаем мы, почему она так кстати потухла!.. Почему лукавая наперсница так долго возилась... Надо время выиграть, очевидно!.. Потом его впустили, шинели не было... Еще бы... она улетела вместе с тем, на чьи плечи она попала... Он даже припоминает теперь, что очень ясно слышал отдаленный стук черной лестницы, что далее сквознячком потянуло по длинному коридору, именно с этой черной лестницы, по коридорам ведь всегда тянет... Запах кухни тоже всегда по коридору... так... Потом, жена больна, она спит и ничего не слышит, а ведь он шумел... Гм!.. И как это странно спит его Елена Михайловна... Ведь он хорошо знает ее ночные привычки; во-первых, все волосы гладко зачесаны, забраны в чепец, и сзади завязан этот чепец тесемкой, на лбу четыре бумажных папильотки, кофта глухо закрытая, под душу — как называется, длинные рукава и никакого намека на декольте... А тут, на этот раз, как на картине, полное обнажение, и «золотые волны роскошных волос раскинулись змеями на белоснежном фоне батиста», Игнатий Ильич припомнил такое поэтическое описание в одной повести, прочитанной им между каких-то станций на пути... Подозрительно!..

Тоскливое сомнение с невыносимой болью сжало сердце бедного, не вовремя вернувшегося супруга... Он встал на ноги... Какая глупая мода нагораживать мебель посредине комнат... Чуть не свалил эту неуместную тумбу!.. Дверь спальни осталась не притворенной, и оттуда узкая полоса света тянулась по коврам, через обе комнаты... Жена его спит и уже теперь по законному, супружескому положению, даже папильотки на своем месте... Когда же это она успела перекостюмироваться? Что же, и это ему померещилось? О, Боже милосердый, дай ты мне познать истину!..

Босяком, Дуня не догадалась поставить ему туфли, в одной рубашке, он забыл накинуть на плечи хотя бы свой плед, Игнатий Ильич направился по коридору, выставив вперед руки, чтобы не наткнуться в потемках на шкафы и углы сундуков. Он двигался осторожно и нащупал, наконец, дверь Дуниной комнаты. Здесь не было розового фонаря, и девушка, испуганная неожиданным прикосновением чьих-то рук, вскочила и хотела было уже заорать караул, но вовремя узнала барский голос и вся сжалась под одеялом, вообразив себе, должно быть, что-нибудь недоброе...

— Дуня, милая, хорошая, добрая Дуня, — шептал ей на ухо Игнатий Ильич. — Не бойся... скажи мне всю правду... Я тебя озолочу, я подарю тебе десять рублей... ну, двадцать, ну, пятьдесят... Скажи мне, милая, признайся...

— Да что вы, да что, вы право... Уйдите же, ради бога!

— Скажи мне все... я...

— Вот кухарка проснется, услышит, что подумает. Да полноте, барин, голубчик Игнатий Ильич...

— Шинель, эта чертова шинель! Кто был, скажи мне, кто был у барыни? Скажи, не бойся!.. Скажи...

— Ах, какой вы, право... говорят вам, никого не было... На нашу барыню, да такую мораль! Это даже удивительно!

— Радужную не пожалею! — шептал Игнатий Ильич. — Признайся, ради Создателя!

— Уйдите!.. Барыня!..

Комната ярко осветилась, в дверях стояла Елена Михайловна, в белом пеньюаре, с лампой в руке, но эта лампа занимала только левую руку, правая была свободна, и бедный Игнатий Ильич почувствовал на своей щеке такую пощечину, что в глазах у него стало зелено, а в ушах пошли перезвоны, как в великий праздник на колокольне.

— Лена! — вскрикнул бедный супруг.

— Мерзавец! — холодно, сквозь зубы, произнесла Елена Михайловна и, подняв высоко освещающую путь лампу, гордой, полной величественной грации походкой, направилась обратно, в господские комнаты.

Игнатий Ильич, еще раз, уже во все горло, не боясь теперь никого будить и тревожить даже кухарку Анисью, закричал:

— Лена, выслушай!

Он рванулся за ней, но чья-то грубая рука коснулась плеча, и сиплый голос над самым его ухом произнес:

— Извольте выходить. Станция прибытия!

Перед самым носом Игнатия Ильича стоял кондуктор, а в вагоне, в облаках морозного пара, врывались суетливые люди в полушубках и холщовых фартуках, накидываясь с остервенением на багаж пассажиров.

Поезд прибыл только на рассвете.

И на этот раз, наш дружеский кружок собрался, по обыкновению, в угловом зале «Белого Слона», у ярко пылающего камина.

Часовая стрелка двигалась между одиннадцатью и полуночью; в воздухе, пропитанном запахом настоящего мюнхенского пива и характерным ароматом горячего рома и цедры, колыхались слои табачного дыма, и барон, известный всему свету, конечно, барон Гамель-Порк рассказал уже свои четыре пикантных анекдота...

Эти анекдоты были замечательны тем, что барон их рассказывал каждый вечер и в одном и том же порядке — и очень сердился, когда слушатели не выражали особенного внимания...

Беседа слабо клеилась на этот раз, и в каминной трубе слышалось унылое завывание. А, между прочим, общество было избранное, все головы интеллигентные и содержательные, большей частью представители интеллектуальных профессий — был, например, трагик Громобоев, два комика — Саша и Паша, только что вернувшийся из заграницы знаменитый художник Хлестаковский, известный злобный критик Ядовитов, «благородный отец» — Патронов и многие другие, даже доктор Брех, специально, в данное время, занимающийся месмеризмом... Был еще отставной полковник Зуботычин, крайний либерал и даже тайный масон, в чем он открывался всем и каждому, но под строжайшим секретом.

И вот, чтобы несколько оживить беседу, дать, так сказать, оборот мыслям, вызвать энергию соревнования, трагику Громобоеву пришла идея:

— А знаете что, господа? Сегодня канун Великого праздника. Ночь — полная чудес, ночь, дорогая нам по воспоминаниям детства, ночь, невольно вызывающая давно пережитое, чудные образы... Вызовем же их вновь, и пусть каждый, по очереди, расскажет нам что-нибудь, непременно занимательно страшное и непременно при сем — искреннюю правду!

— Прекрасно!.. Я начинаю! — вскочил Хлестаковский.

— По жребию! — остановил его Громобоев...

Предложение было принято довольно дружно, жребий прометан. Первым оказался либерал полковник Зуботычин.

Он сделал вид как бы захваченного врасплох, усиленно потер себе лоб, поправил большим пальцем галстук и произнес:

— Так-то-с!..

— Так, батюшка, так! — подтвердили радостно, улыбаясь комики Паша и Саша...

— Случилось это со мной в Испании, гм!.. Здесь... в дружеском кружке, я могу, конечно, сознаться… открыть вам великую тайну: я принадлежу к седьмой ложе вольных каменщиков — я масон, и ради бога, господа, чтобы это осталось между нами...

— Ну, конечно... — отозвалось разом несколько голосов.