Все, кто на этом — жилом берегу, очень жалеют тех, кто на том — пустынном: этим и тепло, и сыто, и весело по-праздничному, а тем и холодно, и голодно, и притомились, чай, за дальнюю дорогу, а когда Господь приведет перебраться на эту сторону — неизвестно.
Помощь бы тем подать, провизии бы послать — да невозможно, всякая переправа остановилась. На этой стороне казенный, железный паром в неисправности, только сейчас к починке приступили: прозевали пост и страстную неделю, все собирались, а тут вдруг и прорвало неожиданно.
Положение путников на том берегу было, действительно, очень печальное.
Сообщил об их участи морозовский приказчик из Петро-Александровска; он доложил, что обогнал тарантас майора Кусова с семейством, верст за пятьдесят до Дарьи, и что их дела неважные: верблюды, нанятые майором, оказались слабоваты, в степи стояла гололедица, рассчитывали в десять дней всю путину сделать, а только на двадцатый до Дарьи добрались. Провианту, по расчету, и не хватило, с полдороги едут впроголодь, только чая и осталось с избытком, а сухари все давно приели. Оставил им морозовский приказчик полноги бараньей прожаренной, да хлеба фунта два не больше, а водки или чего-нибудь в этом роде у него самого ничего не осталось. Думали путешественники, что как раз через день и дома будут, а тут вдруг беда — реку прорвало — стоп! Хоть с голоду помирай! Близок локоть, да не укусишь! И что всего обидней, всего раздражительней, что несчастные путешественники ясно видят и город весь сытый и празднующий, и люд гуляющий, и дымки в трубах, а ночью (они еще затемно дотащились до берега) светлое зарево над церковью, огоньки по всем улицам, красные змейки ракет; до их слуха доносятся и пушечные выстрелы, и перезвоны церковных колоколов, даже веселые рожки стрелков и рокот барабана, отбивающего утреннюю зорю...
Сиди вот тут впроголодь, зябни на ветру и зубами щелкай!
Не всякий сытый голодного не понимает, а тут все собрались больше понимающие и сердцем сочувствующие, помочь очень желающие, а как и чем помочь не знающие.
Вот об этом-то все и шли разговоры в собравшейся на этом берегу — сочувствующей толпе казалинских обитателей.
Прибыл и сам комендант, чтобы всем распорядиться самолично — и трет себе голову в недоумении, а пока ищет свирепыми глазами, кого распечь, да разнести за несвоевременное вскрытие.
— Пуще всего барыню Марью Ивановну жалко! — вздыхает старушка в ковровом платке... — У ней, ведь, сердечной, грудной младенец на руках!
— Да девочка Настя, да мальчик Коля — да тот ничего: тому шестой годок пошел! — пояснила другая, тоже в ковровом платке...
— И как это, право, Семен Петрович оплошал?! — удивлялось военное пальто с барашком.
— Оплошаешь — когда, слышь ты, гололедица. На десять ден запоздали! — оправдал Семена Петровича чей-то голос в толпе.
А Семен Петрович и был сам майор Кусов, что на том берегу напрасно горло надрывает.
— Ах, черти! Это они до завтра со своими заклепками прокопаются! — ругался комендант, прислушиваясь, как у мастерских, несмотря на праздник, звякают молотки по железу.
— Да и бесполезно сегодня паром отправлять! — заявило другое начальство. — Видите, как лед валит — все равно, не переправиться!
— Да ведь замерзнут, с голоду помрут!
— Выдержат! Чаю осталось, а с чаем все лишние сутки продержаться можно!
— Вон-вон раздули! Эво, как пламя взвилось! Справились с костром... Важно! А, здравствуйте! Христос Воскресе!
Чмок да чмок, слазили в карманы, обменялись яичками, а там еще подошли: чмок, да чмок; опять Христос Воскресе, да Воистину!..
— А если пустить теперича ракету на ту сторону, а к ракете этой самой либо кулич, либо бутылку водки...
Захохотали в толпе, а одна дама с пером на шляпке воскликнула:
— Ах! Это идея!..
— Это ужасно! Ехать так долго, мечтать доехать к празднику домой — и такая неприятность!
— Сам виноват! Старый степняк должен понимать, что едешь на десять ден — бери запасу на двадцать... Вы говорите, совсем нету у них провизии?..
— Так точно, ваше превосходительство! — почтительно докладывал морозовский приказчик. — Я их обогнал у сухого колодца; они все уже давно приели и очень бедствовали. Дети особенно плакали и кушать просили — я им ногу баранью пожертвовал, фунта полтора на ней мяса осталось, да сухарей, все что со мной были, а больше ничего, до завтра еще вытерпят, а ежели что, то может болезнь приключиться...
— Заболеешь!
— Супруга ихняя очень огорчены, сам майор сердиты-с, а мальчик Николаша ревмя ревут... Красное яичко им обещано, а вот оно какое красное яйцо вышло!
— Красное яйцо... гм... Нельзя ли хоть каик надежный спустить, деревянный? Может, как-нибудь доберется?.. Попробовать бы!
— И пробовать нечего! Сейчас его сомнет льдом, да кто идти решится?!
— Послушай! — подошел тут коренастый киргизенок, лет шестнадцати. Он только что подъехал в общей группе, слез со своего косматого моштака и стал дергать за рукав морозовского приказчика.
— Что тебе?
— Ты говоришь, больно плачет Миколка, красного яйца хочет... Ой! Ой!
— Отстань!
— Нет, говоришь ты, Миколка плачет — это он оттого плачет, что знает, какое ему я яйцо сделал — красное, ой, ой, хорошее! Я ему обещал, когда домой приедет, будет ему хорошее яйцо!
Кто слышал — смеяться стали, а киргизу не до смеха, сам чуть не плачет и зорко в ту сторону всматривается. И видит он, как какая-то крохотная фигурка отделилась от тарантаса и подбежала к огню...
— Вон он, вон! Миколка! — заорал во все горло киргизенок и добавил визгливо так: —- Миколка!..
Кто ближе стояли, даже шарахнулись от этого отчаянного крика.
— Это — Малайка, майорский джигит, что оставался дома. Они большие друзья с Колей, самые неразлучные! — пояснил кто-то знающий...
— Чего орешь, дурак? Не услышит!
— Нет, ты посмотри, какое я яйцо приготовил! — засуетился Малайка и вынул из-за пазухи что-то, тщательно завернутое в цветную тряпку.
Он освободил свою драгоценность от оберток и стал показывать всем, кто был поближе.
— Вот какое! Здесь я ножом джигита выскоблил, с ружьем и саблей, здесь вот крест нацарапал, здесь петуха... Джигит — это Миколка!
— А петух это ты?
Опять смеяться стали.
— Ну, побереги яйцо свое, молодец! — похвалил один из офицеров. — Вот, дня через два, когда переправим их, ты и отдашь. Сам со своим другом похристосуешься!
— Эх! Да дорого яичко во Христов день! — заметил кто-то.
— Миколка плачет, яйца ждет от Малайки! — забормотал киргиз и стал пробираться к берегу поближе, таща за повод своего моштака.
— Да что, малый! Ты никак через реку, на ту сторону сбираешься?
Малайка только отмахнулся и стал садиться на своего чубарого.
— Эй, там! Посмотрите за этим дураком!
— Куда лезешь, черт?!
Какой-то казак даже нагайкой замахнулся на киргизенка, а тот только отшатнулся в седле и поехал шажком по самому краю берега, зорко всматриваясь в несущиеся мимо льдины.
Вдруг раздались отчаянные крики. Все замахали руками и бросились к воде...
— Держи его, дурака! Лови, лови! Эй, веревок сюда, багров!
— Тащи буйки к пристани!
Саженях в пяти от берега уже барахтался Малайка — его зажало между двумя льдинами и относило все дальше и дальше. Но чубарый держался стойко. Степной конь фыркал и усиленно работал своими железными ногами. То он выскакивал из воды, словно на дыбы становился, то словно нырял между льдами и все дальше и дальше отплывал от этого берега.
Малайка орал, только, видимо, ободрения коня ради, не со страха, и вдруг оба они, и конь, и всадник, исчезли под водой!
— Сгиб!
— Царство ему небесное!
— Экое дикое животное!..
С одной дамой сделалось даже дурно, и ее повели к дрожкам.
— Вынырнул!.. Опять пошел! Пошел!..
Какая-то черная точка показалась уже почти на самой середине реки, только эта точка раздвоилась.
Старый казак-уралец пояснил это раздвоение:
