Снова ювелир мысленно пробежал впечатления рабочего дня и скоро стал убеждаться, что эта «паскуда в черном», проклявшая его в восьмой раз, а не в девятый... В восьмой ли?..
— Фу, как мерзко стало у меня на душе... черт знает, что такое... уйти куда-нибудь опасно... дома сидеть — боязно что-то... Со мной такое бывало редко... и что такое, право?.. И зачем?.. И что я худого сделал... фуй!.. Делаю людям добро, за ворот никого не тяну — сами идут... Все честно, по закону... пхе!..
Так думал Борух Димант, а сам обошел всю свою квартиру, во всех трех комнатах поправлял горящие лампочки. Единственно, на что он не скупился, так это на керосин, потому что не переносил темноты: все ему казалось, что в темноте что-то подозрительное шевелится и даже вздыхает.
Первая комната была его приемная, в которую только и попадали посторонние посетители: только два-три стула, а с другой стороны — письменный стол, конторка с высоким табуретом, тяжелый несгораемый шкаф-касса и шкаф другой, открытый, со счетными книгами. Все свободные места на стенах заняты полками, заставленными самыми разнообразными предметами, но ценности невысокой, не могущими очень уж соблазнять глаз посетителя... Зато вторая комната занята была шкафами и сундуками, наполненными всем тем, что накопилось за многолетнюю деятельность ювелира-закладчика и не нашло себе пока выгодного сбыта и применения.
В третьей комнате находилось самое святое святых. Там была спальня хозяина и сундуки с драгоценными вещами и предметами, сундук же, с массой хитрых замков и секретов, хранящий в своих недрах секретные документы и вещи, превышающие своей истинной стоимостью, по крайней мере, во сто раз, выданные за них суммы, или же окончательно просроченные, или же очень близкие к такому освобождению от всяких обязательств. Этот сундук стоял под кроватью Боруха Диманта, прикованный к стене и полу массивными цепями; у кровати — ночной столик, а в столике револьвер, всегда наготове, заряженный. Далее шла кухня, в которой ничего не стряпалось, и плита была приспособлена к установке плавильного горна — на всякий случай, ведь хозяин был ювелир и охотно брал золотые вещи в починку и переделку. Кухня соединялась с переднею узеньким коридорчиком, загроможденным сплошь, так что, встретившись в таком коридоре вдвоем, разойтись было невозможно. Это тоже было устроено в видах предосторожности... В видах той же предосторожности Димант не держал прислуги... Обед ему приносили из соседнего трактира; кофе он варил сам, сам же убирал и всю квартиру... Раз в неделю дворник приносил дрова на кухню. К этому моменту выходная на другую лестницу дверь разбаррикадировалась, цепи снимались, засовы отодвигались с самым свирепым визгом и лязгом, и когда тяжело дышащий рыжебородый дворник, внося со своим приходом холод двора и запах овчины, громыхал дровами об пол, он уже не мог заметить все эти предосторожности, а все-таки сплевывал презрительно через губу и потом, спускаясь по лестнице, все время плевался и ворчал:
— Ну, и черт же живет там — чисто кикимора!.. До этого не скоро доберешься, пошалить чтобы... Тут самый, что ни на есть, из громил громило — обожжется!.. Тьфу!..
Осмотрелся Димант тщательно — все в полном порядке, а все успокоиться не может. Бывало и прежде с ним — и не раз даже — чувство гнетущей тоски, доходящей до паники, охватывало его душу, но так, как теперь, еще ни разу...
— И чего эта гадкая женщина не ругалась, не орала на всю лестницу, не стучала кулаками в дверь... Это все ничего... все бы легче... зачем она так холодно, покойно, равнодушно даже совсем сказала: «Будь же ты проклят Небом!» — будто к счету доложила, что следует! Было, мол, восемь, вот тебе девятое! Да не девятое же, говорю, а восьмое, верно, что восьмое!.. А ну, как я просчитал... долго ли со счету сбиться... проклятая баба!
Борух прошел на кухню, помочил себе голову у крана.
— Как холодно стало, бр... бр... А в груди словно каленым железом жгут...
Часы где-то, наконец, начали бить... Димант считал, внимательно прислушиваясь к этому тихому, тоненькому бою. Отсчитал девять, с размаху добавил даже десять, но часы остановились на первой цифре.
Ювелир вздрогнул.
— Что за странность!.. И какие это часы? Там и часов нет никаких... там только... А вот...
Отчетливые басовые часы, что висели у него в первой комнате, стали бить тоже... пробили девять и замолкли. А вот и еще часы, эти, что в футляре, у его кровати стоят, учащенно так затикали и тоже девять, а больше ничего не прибавили.
Выхватил свою верную луковицу из жилетного кармана...
Стрелки показывают половину двенадцатого. «Это верно!.. Это так и должно быть!.. А чего же они бьют девять»?.. Осмотрел хозяин циферблаты неверных часов, на всех верно: половина двенадцатого... что за диво?
Безнадежно опустился Борух на свою кровать и схватился за голову...
— Никогда со мною, никогда ничего такого не было... — бормотал он... и чувствовал, как слабеет, как его голова, словно сама собой, клонится к подушке. Но это был не сон, скорее обморок, с которым надо бороться, не поддаваться этому болезненному насилию — и Борух боролся. Он чуть не разорвал платок, служивший ему галстуком, расстегнул ворот рубахи, вскочил на ноги и стал энергично ходить по комнатам.
Ходит он, почти бегает, задевает за косяки дверей, толкает локтями острые углы мебели... и видит, и слышит, что вокруг него, во всех углах творится что-то непонятное...
Из каждого шкафа, из каждого сундука и бесчисленных укладок слышится то осторожное всхлипывание, то тихий плач, то разрастающееся рыдание, а пуще всего там, под его кроватью... Там даже будто слова разобрать можно, и все голоса ему знакомые...
Несчастный ювелир в оцепенении стоял посреди всей этой слезливой сумятицы и сознавал, что это галлюцинация, бред, что ничего нет... Но как же это неотвязчиво, как правдиво... Вот этот, например, детский голосок — он его знает — это больной, рыжий гимназист, чахоточный... Его мама все на лекарства закладывала, надоела ему даже... Но Димант давал, все давал, не отказывал... Чего же этот неблагодарный мальчишка орет:
— И когда же это, наконец, кончится?..
Ювелир решил бороться изо всех сил — он даже голос возвысил, хотел перекричать все эти тоскливые, плачущие голоса. Он грозно, во все горло крикнул:
— Молчать! Зачем проклинаете? Сами вы все проклятые!.. Чтоб вам руки, ноги, языки посводило, если кто живы, чтобы вам на том свете черти шкуру сдирали, которые уже померли… чтобы вам...
Вдруг из передней послышался резкий, дребезжащий звонок.
Димант обрадовался этому, кажется, что на этот раз действительному, реальному звуку. Он неслышными шагами пробрался в переднюю и стал прислушиваться...
— Кто бы мог быть в такое неурочное время? — подумал он и спросил: — Кто там?
Ответа не последовало... Димант, выждав с минуту, окликнул еще... тоже полное молчание...
Вдруг он почувствовал, как острый холод потянул через всю квартиру, словно кто-то отворил либо окно на улицу, либо эту прочно забаррикадированную дверь.
— Воры! — завопил несчастный ювелир и бросился в спальню за своим револьвером.
В узком коридоре что-то загремело, падая и разбиваясь вдребезги; кто-то прокладывал там себе дорогу и очень энергично. А посреди спальни стоял здоровенный детина в маске, из-под которой виднелись клочья рыжей бороды. Субъект был в плисовом пиджаке, шея замотана бабьим платком, на ногах мягкие войлочные коты... Это все Димант в одно мгновение успел разглядеть и запомнить. Он также хорошо видел, что посетитель держал в одной руке здоровое долото, а в другой его же собственный, димантовский, и, значит, заряженный револьвер...
— Пикнешь — тут тебе и конец! — сказал замаскированный.
— Пикнешь — тут тебе и конец! — сказал другой голос из передней.
— Только пикни! — произнес третий за спиной несчастного, и Борух почувствовал, как его сжали могучие тиски, как его локти охватила веревочная петля и стянула крепко-крепко, так что даже в плечах что-то хрустнуло...
