Владение стадом домашних животных имело также большое социальное значение, определяя престиж владельца. По величине стада судили о богатстве и могуществе большой семьи или общины, причем термин для обозначения бедности переводился дословно как «отсутствие родственников или стада» [818, с. 192, 194; 1008, с. 122; 456, с. 193]. Высокий авторитет достигался устройством пиров, в ходе которых уничтожались огромные богатства, в том числе и ламы. Причем если семья достигала богатства, не участвуя в пирах, ее тем или иным способом заставляли обеднеть (путем неравных браков, опекой над бедными претендентами на общественные должности, искусственным стимулированием общественной активности ее членов) [1008, с. 125, 126]. Напрашивается вывод о том, что в этих порядках следует видеть попытку общины сдерживать процесс имущественной дифференциации и не допускать слишком большого разрыва между богатством и бедностью.

Частная собственность на домашних животных, возможно, была известна еще в доинкский период. В эпоху инков имелись, кроме того, государственные, храмовые и общинные стада, однако их характер и время возникновения весьма мало изучены. Ясно лишь, что общинные стада использовались для общественных жертвоприношений и праздников, в ходе которых бедняки получали мясо [818, с. 189–208; 456, с. 192]. Принцип частной собственности на скот в эпоху инков был ярко выражен: лишь собственники лам имели возможность быть полноправными членами общества Альтиплано [818, с. 192]. Молодежь получала некоторое количество животных еще в добрачный период в подарок от отца или дяди [818, с. 193]. В настоящее время право на скот имеют и мужчины и женщины. Неизвестно, существовал ли этот порядок в доколониальный период. Стадо молодой семьи, судя по этнографическим данным, образуется как из животных, принадлежащих супругам, так и за счет свадебных подарков и наследства от родственников [1008, с. 122; 456, с. 193]. Уже при инках домашних животных можно было получить также и за работу у богача [818, с. 194, 195].

Не менее важную роль ламы играли и в религиозной жизни. Одни из древнейших поверий, восходящих к доинкскому периоду, были связаны с промысловым культом. К этим же корням, по-видимому, восходит и культ лам, а также широко распространенная среди доинкского населения практика жертвоприношений домашних и диких животных. Инки поклонялись белому самцу ламы, видя в нем воплощение высшего божества [974, с. 660]. Видимо, на этой основе весьма рано возникли и земледельческо-скотоводческие обряды. К ним относятся, например, известные этнографам ежегодные праздники, посвященные плодородию альпака и лам и тесно связанные с главным сбором урожая. На праздниках большое значение имеют обрядовые действия с каменными амулетами, призванными охранять стада [1008, с. 127, 128; 849, с. 343–348]. Инки приносили благодарственные жертвы Солнцу, в ходе которых сжигалось множество домашних животных, растений и одежды [75, с. 88]. Они также гадали по внутренностям жертвенных лам, что до сих пор наблюдается в Андах [75, с. 388; 1008, с. 127] и находит массу аналогий в Старом Свете. Как в настоящее время, так и в инкскую эпоху в Андах практиковались семейные и общинные жертвоприношения [818, с. 201–208; 1008, с. 122]. В инкский период элементом погребального обряда было заклание одной или нескольких лам или же помещение в могилу серебряных фигурок лам. И те и другие должны были сопровождать владельца в потусторонний мир. У некоторых этнических групп до сих пор сохранился обычай класть в могилу глиняные фигурки ламы (ср. [818, с. 193; 1008, с. 121]). О древнем культе лам свидетельствует также находка «Храма лам» при археологических исследованиях в Гуаньяпе.

Возникает вопрос, когда и как возникли описанные общества, в хозяйстве которых ламоводство доминирует? В настоящее время можно лишь наметить несколько гипотетических путей их образования. Наиболее разработано предположение Дж. Мурры, который считает, что такие группы возникли из пастухов и их семей, постепенно отрывавшихся от своих земледельческих баз. Этот процесс фиксируется по письменным источникам в доинкский и особенно в инкский периоды [818, с. 189, 197–200]. В несколько видоизмененном виде это мнение. разделяется и рядом других ученых [1008, с. 115]. Иной точки зрения придерживается Д. Браумен, считающий, что ламоводство возникло в Андах до земледелия, а его доминирование в хозяйстве горцев ведет начало по меньшей мере с III тысячелетия до н. э. [457, с. 324], однако за малочисленностью данных его мнение может рассматриваться не более как рабочая гипотеза. Вместе с тем, судя по данным из Северного Чили [881, с. 296–304], можно наметить еще один путь возникновения скотоводческо-земледельческих обществ в ходе проникновения сначала отдельных домашних животных, а затем и земледельческой техники к охотникам, жившим в условиях, более благоприятных для ламоводства, чем для земледелия.

Кроме лам население горных Андов в глубокой древности одомашнило морских свинок, которые ко времени испанского завоевания распространились далеко за пределы первичного очага доместикации от Северо-Западной Венесуэлы до Центрального Чили, но позже их ареал значительно сузился [592, с. 218]. Содержание морских свинок является весьма почетным занятием, и каждое уважающее себя домохозяйство и ныне считает своим долгом иметь по крайней мере несколько животных, обычно от 5 до 20, но в некоторых семьях и до 50 [592, с. 220; 400, с. 129]. Свинки не требую. т почти никакого ухода и живут прямо на полу в домах индейцев. Они настолько привыкли к человеку, что утеряли способность добывать пищу самостоятельно. Поэтому их надо регулярно подкармливать, по одним сведениям, земледельческими продуктами [592, с. 220, 221], а по другим— дикими растениями [400, с. 130]. И в доколониальное время, и ныне морские свинки, как и ламы, использовались на мясо только по каким-то особым поводам как церемониальная или жертвенная пища, причем на наиболее крупных праздниках резали более 100 животных [592, с. 217, 223, 224; 400, с. 131]. Жир морских свинок считался и считается целебным — средством при лечении ран, а навоз употребляется в качестве удобрений. Кроме того, индейцы зачастую гадают по внутренностям этих животных [592, с. 223, 224; 400, с. 133].

Проблема возникновения оленеводства имеет для истории скотоводства — принципиальное значение. К сожалению, до сих пор однозначного ее решения выработать не удалось. По сей день ведется полемика между сторонниками идеи автохтонного становления оленеводства на Крайнем Севере [73, с. 242; 113, с. 52; 296, с. 77] и теми, кто выводит оленеводство из районов, расположенных на юге Сибири [343, с. 52, 53; 62, с. 78–80; 59, с. 88 и сл.][22], что объясняется скудностью источниковедческой базы, которая не позволяет делать какие-либо окончательные заключения о происхождении оленеводства. Все же нельзя не отметить, что вторая из приведенных гипотез лучше увязывается с имеющимися фактическими материалами, тогда как аргументы ее противников более уязвимы. Так, говоря о древности оленеводства у чукчей, И. С. Вдовин ссылается на лингвистические данные о том, что чукчи обладали домашними оленями уже к моменту их прихода в непосредственное соприкосновение с эскимосами [74, с. 147]. Однако сами по себе лингвистические данные весьма ненадежны для окончательных выводов, достоверность которых должна проверяться данными смежных наук. В рассматриваемом случае они находятся в явном противоречии с археологическими материалами, по которым предки чукчей и эскимосов контактировали задолго до возникновения оленеводства [255, с. 62–64, 70, 71]. Другим аргументом в пользу самостоятельной доместикации оленя на Крайнем Севере И. С. Вдовину служит факт серьезных физических различий между тундровыми и таежными домашними северными оленями [73, с. 242]. Но этот факт легко объясняется тем, что олени с продвижением на север мельчают [116, с. 35, 36; 343, с. 52, 53; 59, с. 116, 117]. Некоторые ученые полагают, что зарождение оленеводства у охотников связано с оленем-манщиком, который был приручен ими самостоятельно [115, с. 262, 267; 59, с. 123; 341, с. 83; 296, с. 100–101]. Эта точка зрения основана на том, что, во-первых, древнейшие свидетельства об использовании оленя-манщика происходят из северных районов (усть-по-луйская культура низовьев Оби второй половины I тысячелетия до н. э. — начала I тысячелетия н. э.) [235, с. 78–80], а во-вторых, этот метод охоты, судя по этнографическим данным, тяготеет к территории Крайнего Севера. Южнее он встречается только и гижигинских и охотских эвенков и эвенов и у амурских эвенков, которые, по мнению Ю. Б. Симченко, заимствовали его у северных народов [296, с. 100, 101]. Вместе с тем древность такой охоты у всех аборигенов Крайнего Севера представляется сомнительной. Уместно напомнить, что за десятилетия, прошедшие со времени появления нижнеобской находки, ничего подобного в других районах встречено не было. Раскопки и разведки, произведенные в последние годы археологами на северо-востоке Сибири, ничего нового в этом отношении не дали [70; 114]. Ю. Б. Симченко, специально изучавший вопрос об оленях-манщиках, смог обнаружить лишь один случай приручения дикого теленка для этой цели у нганасан [296, с. 76, 102], а Л. В. Хомич таких фактов вообще зафиксировать не удалось [345, с. 77]. Еще более показательны материалы, полученные с Американского Севера, где для многих племен атапасков и алгонкинов, а также для некоторых эскимосов (эскимосы-карибу и др.) охота на карибу являлась одним из важнейших источников жизненных ресурсов. Тем не менее здесь не наблюдалось попыток охоты с манщиком, а приручение детенышей диких животных встречалось крайне редко. Даже собак в предколониальное и раннеколониальное время у местного населения было чрезвычайно мало [422; 985; 6]. По-видимому, традиционный образ жизни на Севере не способствовал приручению животных.