В Южном и Восточном Закавказье в позднем неолите и энеолите существовала относительно развитая земледельческо-скотоводческая шулавери-шомутепинская культура, которая сейчас известна в двух или, возможно, в трех вариантах [143]. Ранние носители этой культуры могли жить, по крайней мере частично, одновременно с населением позднего неолита Западного Закавказья, а ее истоки уходят в VII (VI) тысячелетие до н. э. [143, с. 169–171]. Генезис этой культуры еще не ясен. Ученые отмечают в инвентаре ее носителей некоторое сходство с более ранними неолитическими памятниками Закавказья [244, с. 113; 335, с. 50, 51], пишут о местной древней традиции строительства круглых домов [111]. И в то же время ряд характерных особенностей материальной культуры и неолитических и энеолитических памятников заставляет специалистов констатировать также и факт определенного переднеазиатского влияния [244, с. 117; 188, с. 171; 236, с. 75–79; 335, с. 52]. Как справедливо указывает Т. В. Кигурадзе, говоря о местной основе закавказского неолита — энеолита, следует учитывать и то несомненное влияние, которое оказывали на его развитие «значительные импульсы, шедшие из южных и юго-западных областей» [143, с. 172]. Г. А. Меликишвили даже предполагает наличие некоей лингвистической общности населения неолита и энеолита Закавказья и Передней Азии [795, с. 50].

Таким образом, можно утверждать, что становление производящего хозяйства в Закавказье происходило в условиях тесных контактов местного и переднеазиатского населения. Это, конечно, вовсе не означает, что земледельческо-скотоводческий комплекс в неизменном виде проник на Кавказ с юга. Последнее могло бы произойти лишь в случае широкой миграции, следов которой в Закавказье не обнаружено. По-видимому, речь может идти только об инфильтрации каких-то мелких южных групп, которые растворились в местной среде, распространяя навыки земледельческо-скотоводческого хозяйства. Широкий набор культурных растений, среди которых встречается ряд форм, неизвестных синхронным культурам Передней Азии [198, с. 42–43], свидетельствует о том, что древний местный земле дельческо-скотоводческий комплекс во всей своей полноте сложился именно в Закавказье. В этом смысле и надо понимать выделение закавказского центра как особого очага древнего производящего хозяйства, произведенное Г. Н. Лисицыной и Л. В. Прищеленко [198, с. 40 сл.], очага, который, в свою очередь, в определенные эпохи оказывал обратное влияние на переднеазиатекие культуры (появление круглых домов в халифских комплексах, хирбет-керакская культура в Палестине и т. д.). Однако это отнюдь не означает, что становление данного очага произошло совершенно самостоятельно без каких-либо контактов е Передней Азией, где и земледелие и скотоводство возникли на два тысячелетия раньше и откуда в VII–VI (VI) тысячелетиях до н. э. население постепенно двигалось на север (поселки Хаджи Фирус и Ян и к Тепе в Северо-Западном Иране) [465, с. 32–34].

Таким образом, картина становления скотоводства в Закавказье была весьма сложной. По-видимому, домашние козы и овцы, по крайней мере частично, были приведены сюда с юга. Что же касается тура, то он мог, видимо, быть одомашнен местным населением самостоятельно, однако строгих доказательств в пользу этого предположения, высказанного С. К- Межлумян (222, с. 58–60), пока что нет (351, c. 122, 123). После возникновения производящего хозяйства доместикация коз и овец, видимо, также велась в Закавказье.

На Северный Кавказ земледельческо-скотоводческий комплекс в основном проник значительно позже, чем в Закавказье [237; 332].

Вопрос о возникновении производящего хозяйства в Юго-Восточном Прикаспии и других районах Средней Азии требует особого рассмотрения в связи с тем, что происходящие оттуда материалы используются порой для чересчур широких построений без достаточных на то оснований. Первый исследователь пещер Южного Прика-спия К. Кун считал, что в позднем мезолите здесь началась доместикация коз и овец, которая привела к возникновению скотоводческой экономики в раннем неолите, тогда как земледелие появилось позже [505, с. 50]. Эта идея была развита Г. Польхаузеном, утверждавшим, что местные мезолитические охотники перешли к кочевому скотоводству, сопровождая стада диких животных [879, с. 1—17]. Произвольность и тенденциозность построений Г. Польхаузена не раз отмечалась в литературе [821, с. 421, 422; 822, c. 87, 88], что позволяет не останавливаться на них подробно. Важно лишь указать, что недавние исследования в Прикаспии показали слабость основного аргумента Г. Польхаузена, который считал, что местные природные условия не благоприятствовали обитанию диких коз и овец, и связывал появление здесь этих животных со скотоводством. Раскопки в пещере Али Таппех показали, что охота на диких коз и овец велась в Южном Прикаспии по меньшей мере с XII (XI) тысячелетия до н. э. [786, с. 396, 397]. Колебания же роли различных видов животных в охоте, по этим данным, удалось связать с колебаниями уровня Каспийского моря, оказывавшими значительное воздействие на микроклимат и природное окружение и заставлявшими человека существенно видоизменять характер своей хозяйственной деятельности. Удельный вес основных объектов охоты (тюленей, газелей, коз и овец) жителей Южного Прикаопия в конце плейстоцена и начале голоцена постоянно менялся [786], причем в позднем мезолите главной добычей охотников стала газель, кости которой составляют более 70 % всех костей в соответствующих слоях пещеры Белт, тогда как на кости коз/овец в тех же слоях приходилось всего 4,1 % [505, табл. 4BJ. Приведенные цифры наглядно показывают, что ни о какой особой роли коз/овец в позднемезолитическом хозяйстве говорить не приходится. Ранний неолит пещеры Белт (сл. 8—10) известен слишком плохо, чтобы делать какие бы то ни было выводы о доместикации. Вообще следует обратить внимание на тот факт, хорошо известный специалистам, что остеологические материалы с этого памятника никогда серьезно не изучались [897, с. 127, 132; 1057, с. 133; 738, с. 57]. Выводы К. Куна об относительно «высоком» содержании костей молодых особей в слоях раннего неолита основываются на малопредставительной статистике (из 11 костей коз 3, а из 7 костей овец 1 принадлежали молодняку). Более правдоподобно наличие домашних коз/овец в период позднего неолита (сл. 1–7), когда кости этих животных преобладали. Однако и для этого периода сколько-нибудь детальные остеологические последования отсутствуют. Что же касается крупного рогатого скота и свиней, то за неимением достаточных данных судить что-либо об их доместикации пока что рискованно. Данные из пещеры Хоту [506, с. 232–246; 507, с. 174–216] еще более фрагментарны, чтобы судить по ним о тенденциях развития местного хозяйства. Столь же мало изучен вопрос о появлении земледелия в Южном Прикаспии, что во многом связано с неразработанностью методов (исследования раннего земледелия (В период раскопок К. Куна. Хронология прикаспийских пещер также не была окончательно установлена К. Куном. Последняя попытка их синхронизации, предпринятая Ч. Макберни, показывает, что производящее хозяйство возникло здесь вряд ли ранее начала VII (VI) тысячелетия до н. э. [786, табл. V]. Таким образом, имеющиеся сейчас материалы из Южного Прикаспия требуют весьма осторожного к себе отношения. Не отрицая возможности появления здесь производящего хозяйства или хотя бы отдельных его элементов в раннем неолите, хочется подчеркнуть, что окончательное выяснение этого вопроса — дело будущего.

Наиболее ранние памятники оседлоземледельческого населения на территории Средней Азии представлены джейтунской культурой второй половины VII — начала VI (второй половины VI — начала V) тысячелетий до н. э., которая локализуется в подгорной полосе Копет-Дага [29; 217]. Происхождение джейтунской культуры до сих пор остается неясным. Одно время предполагалось, что предками джейтунцев могли быть охотники и собиратели Южного Прикаепия или Туркмено-Хорасанских гор. Однако до сих пор поиски в этих направлениях ничего не дали, хотя, конечно, трудно отрицать некоторый вклад этого на селения в формирование джейтунской культуры (см. об этом [217, с. 76, 77]). Не. раз исследователи пытались обосновать наличие ее местных корней распространенностью диких видов пшеницы и ячменя, коз и овец в Туркмено-Хорасанских горах, что будто бы обусловило их доместикацию автохтонным населением [214, с. 90; 159, с. 196; 119, с. 218–225]. Слабость этих аргументов заключается в том, что сами по себе биологические предпосылки не порождают производящее хозяйство автоматически, а поиски предков джейтунцев в близлежащих горах так и не увенчались успехом. Кроме того, судя по данным биологов, ни ячмень, ни пшеница не являются исконно дикими в Северо-Восточном Иране, Средней Азии и Афганистане [1060, с. 53]. Обнаружение среди древнейших культурных растений джейтунцев мягкой и карликовой пшеницы [29, с. 64; 217, с. 79] свидетельствует о том, что их земледелие было не так уж примитивно, поскольку оба вида произошли не непосредственно от диких, а от уже культурных растений, эволюция которых наблюдалась в Передней Азии/ где они имелись в VIII–VII (VII–VI) тысячелетиях до и. э. [1060, с. 60–63; 903, с. 47; 198, с. 97].