— Верно ксендз наш с амвона говорит: где ваше богатство, там и ваше сердце. А мы только и знаем, что день и ночь о деньгах печемся, в то время как все помыслы должны быть к богу обращены, поскольку он и есть единственное и самое большое богатство, — покачала головой крестная Ваурувене и, пошарив за пазухой, сняла с шеи туго затянутый мешочек с бумажками, сшитый из прочной, новой холстины.

Винцас мог надеяться на самое невероятное чудо, даже на то, что во время его обручения с Уршулей сам святой Августин попиликает с небес на скрипке, но только не на то, что кто-то нежданно-негаданно, добровольно, собственноручно протянет ему деньги или, откатив в сторону громадный валун, покажет заколдованный клад: бери, это твое. Винцас ошалел от радости и продолжал держать в протянутых руках мешочек.

Старичков обрадовало произведенное ими впечатление.

— Бери, бери, сделай милость, под свою опеку. Здесь, правда, не так уж много, на твое имущество побольше нужно, однако на завершение работ должно хватить. Каких только небылиц мы не наслушались про свое добро, еще кто-нибудь захочет присвоить себе, нас обидеть. А так нам обоим спокойнее. Бери, цыпленочек! — говорили они, любовно поглаживая Винцаса по плечу, по лицу.

И только тогда Винцас бросился целовать старикам руки, осыпал поцелуями их сморщенные лица, бормоча ласковые слова.

— Никак сам господь бог послал мне вас, как Товию Рафаила![22] Нет! Здесь не обошлось без божьего провидения, и все для того, чтобы я шагу не сделал с родимой земли, чтобы и сам я, и мои дети, и внуки остались в Жемайтии, там, где мне жить милее всего, где родительские могилки, где к тому же есть вы, такие добрые, мои крестные… Нет, нет! Как же мне отблагодарить вас?

— Ну-ну, детка, продолжайте-ка лучше сейчас с Онте свою работу да никому не проговоритесь, что за домовой тебе деньги приносит. Пусть все вокруг думают, что мы по-прежнему скаредничаем, трясемся над своими сокровищами. Пусть только всевышний да вот Онте знают наши условия и пусть один бог требует от тебя отчета.

Винцас снова бросился целовать старикам руки, стал ластиться к ним.

— Родители мои разлюбезные! Иначе я вас теперь и называть не буду. До последнего грошика с вами рассчитаюсь и добрые проценты выплачу, еще при вашей жизни — да и отчего вам не жить в довольстве? — а не то после смерти. А похороню я вас по-королевски, панихиду закажу с долгими псалмами, со всеми полагающимися регалиями, венцами, трубачами, а затем будем отмечать седьмины, тридцатины и годовщину. А на могилке поставлю красивый камень, шлифованный, равного которому не будет на всем кладбище. Можете мне поверить. — И он так искренне стукнул себя кулаком в грудь, что ему и впрямь трудно было не поверить.

— Ну ладно уж, ладно. Мы на тебя полагаемся, как сказал, так и сделаешь: ты ведь не то что иные. Пошли-ка, мать, домой, весу в нас убыло, так что можем больше не бояться. Отныне и в костеле сможем дольше побыть, ведь не нужно будет выбегать, чтобы проверить, целы ли денежки, раз не при нас.

— Постойте, я еще не кончил. Я на свете один как перст. И вы оба тоже. Так чего ж нам отдаляться друг от друга, коль скоро сердца купно быть хотят? Я ведь позаботился, чтобы у меня под старость тоже было свое помещение в доме. Но пока она придет, чего ж ему пустовать-то? Вот вы и приходите ко мне доживать свой век со всем своим пожизненным доходом и будете сами себе господами, и к тому же с моей солидной надбавкой. Вот была бы благодать, коли б вы меня на женитьбу благословили и встретили, как самые настоящие родители!

— Ладно уж, ладно. Хороший ты парнишка, сердце у тебя доброе. Только закончи сначала стройку, а там поглядим, может, и столкуемся.

Так произошли кое-какие жизненные перемены. Старики Ваурусы в приподнятом настроении уходили каждый день из дому к утрене и возвращались после полуденной службы, когда уже давно пора было завтракать. Это не укрылось от взоров домочадцев и всей деревни.

Однажды старичок Ваурус поймал Винцаса на стройке и расплылся в такой плутоватой улыбке, что в его беззубом рту можно было целиком разглядеть язык.

— Кто-то наведывался… Все вверх дном… Даже под кроватью рылись… А мы как раз там обычно и хранили… Ну скажи, брат, разве не сам господь бог нас надоумил наш капиталец тебе на сохранение сдать? Выцарапай-ка теперь его… Божья милость и святое провидение да пребудут с нами и впредь… — он набожно сложил свои иссохшие, поросшие волосами, уже такие некрасивые, но дорогие сердцу Винцаса руки.

Целое лето во дворе молодого Канявы пахло сосновой смолой и свежесодранной корой, ими пропахла и вся деревня. Соседи вдыхали терпкий дух и все чаще обращали свои взоры в сторону Канявы. Одним этим Канява приковывал внимание всех вокруг. Людям это нравилось, все радовались и гордились тем, что в их деревне происходит нечто новое — так радуются новорожденному ребенку или животному. Что-то создается впервые, чего-то прибавляется, и это приносит радость; а когда рушится, исчезает, то огорчает.

Огромные кучи обтесков высились то тут, то там. Чтобы защитить их от дождя, понадобится громадный навес, но и под ним все будет заполнено доверху. Крестный Ваурус даже примерно не мог подсчитать, сколько же лет потребуется, чтобы истопить все это на кухне, когда будут варить картошку или пойло для скота.

— Ведь и то, что от добра в отход идет, тоже есть добро, — схитрил Онте.

— Зато сколько бы этой щепой, этими опилками отменных лугов было усеяно! Перелопачивай их потом, валежником покрывай, чтобы заново трава отросла, — якобы сокрушенно посетовал молодой хозяин. От изобилия всего, что у него было, он раздувался подобно воздушному шару. И вел себя, как человек с достатком.

— Ну да, прикроешь, а травяные корешки без ветерка да солнышка, глядишь, и задохнутся, погибнут. Все равно что бук с золой на них вылить, — закончил старик, молитвенно сложив заскорузлые руки, точно хотел помолиться за упокой усопших росточков.

Деревня Таузай раскинулась на вершине холма, ее усадьбы спускались по косогору вниз, в долину. Большак лентой вился через деревню Кусай, по верху другой горки. Отныне путники не могли оторвать глаз от новехонькой усадьбы на противоположной стороне. Все выросшие там на двух волоках земли строения весело сияли свежей ярко-желтой древесиной.

— Жаль только, что со временем это подсохнет, потускнеет и в конце-концов сольется с остальной деревенской серятиной, — поделился однажды своими мыслями Винцентас, когда они с Антанасом Пятницей возвращались из местечка.

— Ага, это как молодость. Посияет, порадует и начинает блекнуть, — добавил Антанас и покачал головой, довольный собственной мудростью. — Всему приходит конец, — прибавил он еще и окончательно умолк, смирившись с этой необходимостью.

Винцентас беспокойно ерзал на сиденье, словно не соглашаясь с ним.

— А не стоит ли, Антанас, хотя бы искусственно продлить свежесть молодости?

— Но чем? Бычьим навозом, что ли, вымазаться? — развязно отрезал невежда Онте.

— Зачем же? Вряд ли это поможет. Вон графине из имения Смалкай, почитай, уже шесть десятков, а сияет по-прежнему и разукрашена, как пасхальное яичко. Только вблизи и разберешь, что размалевана.

— Значит, говоришь, и нам стоит стены размалевать, когда начнут тускнеть? — догадался Онте.

— А то как же. Если лишние деньги найдутся. Обошлось бы это не так уж дорого, зато радости — на всю округу.

— Ну, до этого еще далеко. Пусть сначала бревна слягутся, их еще придется досками обшивать. Новые доски опять-таки будут светиться издали столько же времени, сколько и бревна.

Онте крякнул с сомнением, беспокойно заерзал на месте, и трудно было понять: одобряет ли он этот новый замысел — сделать, как никто еще в этих краях не делал, — или поддерживает разговор просто так, от нечего делать.

Подворье молодого Канявы разрасталось, увеличивалось. Вот уже и сенцо свозили на собственные сеновалы, и хлеб в клуню, расположенную в просторном, как поле, гумне, которое было вместительнее обычного благодаря тому, что возвышалось на полтора этажа. Искусству настила кровли на такой верхотуре обучил хозяина один божьей милостью плотник, который видел нечто подобное на рисунке в книжке. Скотинка уже давно с гордостью пребывала в новом хлеву и радостно спешила сюда по вечерам, чтобы повздыхать, отдохнуть, пожевать жвачку.