— Знать, пузёнским крестьянам еще не пришло время копать, — попытались за шуткой скрыть свое разочарование русские, не получившие работы.

На свои поля, раскинувшиеся на возвышенном месте, жители Пузёниса не могли пожаловаться. А уж если их осушить, они стали бы вдвое плодороднее. Крестьяне могли бы жить даже зажиточно, кабы не нужно было сейчас ухаживать за худыми полями в низине, протянувшимися на целый километр. О них речь впереди.

Казис с Йонасом на вечеринки не ходили; да и что там делать-то, коли танцевать не умеешь. И вообще с девушками они не водились. Никто не замечал, чтобы кто-нибудь из них потеснее прижался к той или иной, а то и подсобил чем-нибудь при случае. Однако вечерние посиделки друзья не пропускали. Девушки, соперничая в умении, прядут, песни распевают; парни что-нибудь вьют-плетут или просто беседуют за столом. Вроде бы, каждая компания сама по себе, на деле же у девушек учащеннее бились сердечки оттого, что рядом парни, а парням было хорошо по той же причине — что тут присутствуют девушки. И возвращались они домой уже общей гурьбой, в преотличном настроении оттого, что на миру и работа сладилась.

Казис с Йонасом считались в Пузёнисе первыми парнями на деревне. Это в их сторону чаще всего украдкой девушки бросали взгляды. Они чувствовали это и были довольны, а как же иначе! Но стоило какой-нибудь из девушек догнать одного или обоих, когда те возвращались с поля, и завести разговор:

— Вечер добрый, двойчаточка! Вы еще не раскололись на половинки? — с явным намерением продолжить беседу, как в ответ она слышала грубые, чтобы не сказать холодные до вульгарности слова:

— Не мужское это дело раскалываться… — или что-нибудь в этом роде. Буркнув это, они спешили разминуться.

Девушки на них обижались. Досуг ли им было задумываться над тем, на самом ли деле эти двое грубияны или просто прикидываются? И больше уже с ними не заговаривали. Чужие, так чужие.

Ни у одного, ни у другого не было своего «идеала» женщины. Или, вернее, у каждого он существовал, причем один и тот же — Тетка из Пузёниса.

В тяжелый для пожилых людей месяц март Шнярвене так и не довелось посидеть под окошком: ей пришлось молчать уже лежа. Как-то ясным утром, когда в избе никого не было, Казис вышел нарубить дров и, возвращаясь, уже от двери услышал слабый матушкин голос:

— Казимерас, подойди-ка поближе… Послушай, что я тебе скажу. Силы мои тают. Да и без того что из меня за хозяйка? Вы-то меня и словом не попрекали. Спасибо вам: разве ж я не понимаю, отчего вы так поступаете? Мать ведь я вам… Бог вам воздаст за то, что терпимо относитесь к старости…

Серьезная и даже, можно сказать, философская речь матери, чего от нее никогда не слышали и даже не надеялись услышать, убедила Казиса в том, что мать заранее долго ее обдумывала. И это подкосило его на месте. Не выдержав, он впервые не по принуждению опустился на постель рядом с престарелой матерью и впервые любовно заглянул в ее окончательно увядшее лицо.

Оно было покрыто густой сетью морщин, нос почернел и стал бугристым, Шнярвене была некрасива, подбородок влажный, но это была не испарина от жары, а нечто другое. Довольно отталкивающее зрелище. И все-таки Казис почувствовал, что искренне любит ее. Сейчас он проникся жалостью к явно уходящей из числа живых родительнице; что-то нежное, щемящее дрогнуло под сердцем, что-то стиснуло челюсти, глаза наполнились влагой, и он, боясь расплакаться, как ребенок, порывисто нагнулся к материнской руке, лежащей поверх покрывала, и крепко, по-мужски поцеловал ее.

Мать погладила его.

— Хороший ты у меня сын, Казюкас. Дай бог тебе счастья, согласия, когда заживешь в паре, и больше добра, чем нажили мы! И вот что я хочу сказать тебе: подыскивай себе подругу, а для дома молодую и работящую хозяйку.

— И что это ты, матушка, замыслила? Живи на здоровье. Ты нам совсем не мешаешь, а я еще молодой, времени о женитьбе подумать достаточно…

Долго они еще так беседовали, благо время пока было, точно желали наговориться после стольких лет молчания и отсутствия хоть чего-то общего. О чем только не вели разговор: о хозяйстве, костеле, боге, друзьях и недругах; только о женитьбе ни тот, ни другая не заикались.

Казалось, Казис и в мыслях ничего подобного не держал, а с того часа стал об этом подумывать, внимательнее приглядываться к девушкам.

В родной деревне он не видел ни одной, которая хотя бы отдаленно напоминала Тетку. Но во время престольного праздника, проходившего в другом местечке, когда он, поклонившись алтарю, настроился на серьезный лад в ожидании выхода из ризницы ксендза, его благочестивое состояние духа было нарушено стуком женских каблучков. Он стоял посередине костела, у самого прохода. Невольно обернулся и увидел на редкость пригожую девушку, которая энергичными твердыми шажками спешила к началу службы и запаздывала, или ему это просто показалось. По правде говоря, вся ее красота заключалась в девически-округлом личике со здоровым деревенским румянцем, разгоревшемся еще сильнее от быстрой ходьбы. Волосы у нее были золотистые, можно сказать, белокурые, как у ангелов, нарисованных на стенах и потолке храма, и перехвачены синей лентой.

Все это в конце концов было не столь уж важно: Казис не отличался слишком высокими эстетическими требованиями. Его больше всего удивило, что впорхнувшая в костел девушка лицом, плечами, ростом и даже походкой напоминала Тетку. Такая же пухленькая, кругленькая, маленькая, со спокойными добрыми глазами. И в костеле она держалась, как та. В то время, как остальные деревенские женщины, поклонившись алтарю, мешками шмякались перед ним ниц, прямо на живот, на локти, она опускалась грациозно, приподняв сначала спереди свою полосатую юбку, и лишь склоняла головку, устремив взор на дароносицу. Она была серьезна и на редкость красива. Мы бы сказали — эстетична.

Не оттого ли, что образ женщины-подруги, о которой говорила ему мать, уже сложился в нем, или он думал об этом, или просто так было суждено, а только Казис оцепенел на месте. У него мелькнула мысль: «А не эта ли моя суженая?..» Мелькнула, однако не исчезла совсем. Будучи не менее набожным, чем Йонас и прочие односельчане, Казис умышленно отправился помолиться в отдаленное местечко, потому что там готовилась служба с поставлением дароносицы на престол, однако в тот день он ничего в костеле не видел, ничего не слышал. Глядеть же на девиц в костеле, да к тому же пялиться во все глаза, было слишком уж некрасиво; Казис хорошо это усвоил и все же боковым зрением видел этот холмик рядом, преклоненное существо, которое ни разу не метнуло взгляд в сторону. И когда люди после службы повалили к выходу, Казис сам не заметил, как очутился за спиной у девушки и стал сдерживать своим телом устремившееся вперед людское море, напирающее на нее всей тяжестью.

Он вышел со двора костела и увидел сразу же за воротами знакомого парня с люлькой в зубах. Тот заговорил с проходящей мимо девушкой:

— Здравствуй, Анелюте![16] Какими судьбами занесло тебя к нам, в этакую даль?

— Здравствуй! Пряжу привезла еврейке покрасить. У нас-то нет такой фабрики.

Казис, весело блестя глазами, с особым удовольствием протянул руку знакомому, а заодно и той, которую парень назвал Анелей. Он вмешался в беседу этих двоих, но тут девушка, кивнув на прощанье, ушла.

— Кто это? — притворно зевнув, спросил Казис у знакомого.

Тот не преминул подметить кажущееся равнодушие Казиса.

— Оо! Уже углядел? А то как же! Первая девушка в соседнем приходе. Селяночка, правда, денег за ней не дадут; зато красавица и нраву покладистого, и сватов хоть отбавляй; однако в девицах пока сидит. А уж пора бы — обрати внимание, ей, пожалуй, уже двадцать четвертый пошел. Хочешь, могу и тебе сосватать. Правда, далековато живет. До Пузёниса несколько миль будет.

— Сватай, — не колеблясь, произнес Казис.