Анеле настолько прикипела сердцем к Йонасу, что не замечала присутствия мужа. Казимерас знал это определенно. Ведь она сильнее тянулась к Йонасу, чем к нему, он это видел, притом с самого начала — все же не слепой. Только он нарочно не придавал этому значения, хотя сердце подсказывало другое. Он принимал все за обыкновенную ревность и изо всех сил старался вызволить Анелию из этой истории. Не обвиняя Анелию, он сваливал всю ответственность на одного Йонаса. Ни Анелия мужу Казимерасу, ни тот ей даже вскользь не упоминали о Йонасе, и это означало гораздо больше, чем если бы они часто заводили о нем долгие разговоры. Им было ясно, что сохранить при этом равнодушие было бы невозможно.

Готовясь ко сну, Анелия подолгу стояла на коленях то в кромешной темноте, то в дверном проеме на пороге, если на дворе светила луна; перебирала четки, но шептала ли при этом что-нибудь, нельзя было расслышать. Она шла спать, уже когда Казимерас храпел или притворялся спящим. Он видел, как страдает Анелия, сохраняя верность ему, от души жалел ее, не раз плакал втихомолку и старался пользоваться своим законным правом как можно реже, чтобы не давать Анелии повода идти лишний раз на жертву наперекор собственным желаниям.

И Казимерас сох, чернел, а ненависть к бывшему другу продолжала расти. Ведь он так доверял ему, и тем не менее тот так жестоко и, как ему казалось, умышленно, с недобрыми намерениями напакостил ему — сломал его так удачно складывавшуюся жизнь, испоганил душу Анелии и отстранил от его губ чашу, законно принадлежащую ему как мужу. Эта подолгу стоящая на коленях женщина была безвинной жертвой Йонаса. Но к кому она обращала свои молитвы, кого благословляла или проклинала в душе, его или Йонаса — это ему не дано было знать. Точно так же, как не мог он даже догадываться о том, какие муки испытывает сейчас виновник всего — Йонас, и страдает ли он вообще.

Казимерас и Анелия, которые так и не составили гармоничной пары, мучались оба подобно Танталу. Они сидели по горло в бочке с усладами, а утонуть в ней не могли: стоило попытаться помочь им выбраться, как некая невидимая рука тащила их вниз. И не предвиделось никакого выхода, никакого конца, пока напротив, во дворе Буткисов, будет сновать туда-сюда Йонас. Но конец должен рано или поздно наступить.

И стало в доме Шнярвасов душно. Мало-помалу он опустел снова, поскольку Анеле уже никого не привечала. Затянувшееся соперничество с Теткой снова заглохло, в Пузёнисе так и не возник новый центр притяжения.

Не стали таким центром и Буткисы, ибо и Йонас, и Тетка пребывали в мрачном расположении духа. Когда по ту сторону улицы в дверях клети появлялся силуэт коленопреклоненной виновницы, на этой стороне, тоже в дверном проеме клети, нескончаемо долго молилась, обливаясь горючими слезами, одна из многочисленных Моник — Аполлония Буткене, которая пыталась освободить из тенет дьявола своего Августина — Йонаса.

Над обоими дворами сгустились тучи, больше не светило радостно и весело солнце, атмосфера стала тяжелой, и, казалось, легким не хватало воздуха. Совсем как перед сильной бурей.

Так прошел великий пост. Приближалась пасха. Апрель еще не выгнал почки, но все было готово к этому. На солнцепеке температура порой доходила до 20° по Реомюру, а по ночам падала снова до —1. На болотах уже давно кричали чибисы, в воздухе выводили свои страстные трели жаворонки, будто торопясь наверстать упущенное за зиму. Мужики усердно вспахивали поле под яровые и даже сеяли кое-что. Женщины не могли нарадоваться на целые выводки гусят; когда они ловили их и заталкивали в плетушки, гуси страшно шипели, но этим дело и кончалось. Соображали, видно, негодники, что перед ними не враги. Исповедовавшись перед пасхой, все пребывали в прекрасном настроении. Даже у Шнярвасов и Буткисов оно из черного сделалось серым.

Благоверная Казимераса сварила в луковой шелухе большую кастрюлю яиц, отварила увесистый окорок, прибралась по случаю праздника, а, надо сказать, она успела запустить дом, и недоступные взору зауголья уже давно нуждались в ее метелке. Когда выставили вторые рамы, внутрь ворвалось столько света, что входящие недоуменно озирались, в свой ли дом они попали. У всех по весеннему забурлила в жилах кровь. Даже осунувшееся и почерневшее от поста или горя — никому до этого не было дела — лицо Казимераса просветлело.

В великую субботу некому было оставаться дома — все умчались еще с вечера в костел, чтобы бдеть у гроба господня и потом спозаранку встретить воскресение Иисуса Христа. Казимерас с женой остались дома. Хозяин, встав до петухов, должен был на огромной телеге привезти всех. Так в этих краях проявлялось уважение к домочадцам. А хозяйка должна была дожидаться их приезда, приготовив заранее кринку топленого молока и выставив на стол обильную еду для постников, целых семь недель питавшихся всухомятку.

В деревне все, и стар и млад, за весь великий пост не видели ни крупинки, ни капельки заправы. Голодали, обросли щетиной, оттого пасхальное утро и было исполнено для них величайшего значения, сулило воистине не столько духовные, сколько телесные радости, ну а что касается воскресения Христа — то это, право же, повторяющийся факт, а вовсе не какой-нибудь мистический обряд. Вон он лежит замученный в гробу; но лишь займется утро, и он благодаря своему могуществу восстанет со смертного одра и трижды обойдет храм. Тысячная толпа возрадуется его радостью, возликует его ликованьем и со слезами на глазах воскликнет: «Ангелы поют на небесах, и нас на земле сподобь с чистым сердцем тебя восславить». Духовная братия будет тиленькать-звякать всеми своими светильниками, загудят все колокола, с колокольни ударит такая канонада, точно местечко окружено шведами. Будет дрожать сам воздух кругом, колебать нервы бодрствовавших всю ночь людей, а живая вера заставит хлынуть из глаз слезы радости по случаю того, что Христос, одолевший грех, одолел и самое смерть.

Пасха — «великое» — не только для литовцев, но и для славян «велик день». Пожалуй, за весь год это и есть то единственное утро, когда люди на самом деле чисты и далеки от всего земного.

Буткене, которая тоже все приготовила с вечера, пешком отправилась со всем семейством в костел ко всенощной, а Йонас поутру должен был привезти их со стуком по мерзлой дороге. Вскипятить молоко — минутное дело, поэтому дома никого не заставили ожидать возвращения остальных.

Вечер. Все вокруг смолкло. Прямо не деревня, а кладбище. Нигде ни живой души. Поджимают ночные весенние заморозки. Едва забрезжил рассвет, как одновременно затарахтели повозки по всей деревне — покатили люди за семьями. Отправился в путь и Казимерас Шнярва. Перед отъездом заметил и во дворе Йонаса Буткиса запряженную лошадь — оставалось только сесть да ехать.

Йонас явно замешкался. Не беда — было еще рано, а конь у него добрый, резвый. Вечно деревенские все на час убыстряют. Но только не поехал он вместе с остальными не поэтому, он даже намеревался отправиться первым, как обычно: целую ночь напролет Йонас промучился без сна, и сейчас шевелился как сонная муха, лениво разглядывая двор Шнярвасов. Как раз в это время в дверях избы показалась жена Казимераса, одетая не для поездки в костел. Значит, в этом году ей пришлось остаться дома… Йонас застыл на месте как вкопанный, не в силах шевельнуть хотя бы пальцем…

Впервые за многие месяцы Йонас не сдержал обещания, данного старику Норкусу — даже не коситься в ту сторону, где находится она. И стоило ему один раз на нее посмотреть, как он уже не мог отвести глаз, потому что и Анелия, которая стояла на крылечке, превратилась в супругу Лота и тоже не могла оторвать взгляда от Йонаса. Было ясно, что делает она это совершенно бессознательно, в ее глазах отражалась тоска по нему. Не та тоска, которая заставляет людей бросаться куда-то, кого-то искать, но та, что сама по себе безотчетно зарождается в человеке, действует на других, притягивая их, и воспротивиться этому невозможно. Быть может, это и есть «чертовы козни» — все то, что затемняет сознание и свет, подавляет свободную волю и заставляет другого человека отдаться во власть инстинкта.