— Постой, постой! Ну и что же ты этому «сатане» сказал?

— Я мысленно сказал ему: бери, нечистая сила, даже мою душу, только сделай так, чтобы любая женщина, на которую я положу глаз, сразу же была моей.

— Так оно потом и было, да?

— Почти так. Любая встреченная мной девица, все без исключения, здоровались с такой улыбкой, что хоть бери ее прямо сейчас. И молодайки от них не отличались.

— И ты брал?

— Кого?

— Да девиц этих, женщин.

— На что они мне?

— Ну хотя бы ради распутства или блуда?

— А матушка моя что бы на это сказала? Ой, что вы, никогда ни к одной не притронулся! А потом я стал просто бояться женского полу, обходил стороной, чтобы не видеть их податливости.

— Ну, тогда не так уж сильно тебя «бес попутал». Послушай: по-моему, ты уже мужчина что надо, однако не знаешь такой простой вещи, что женщин сам бог награждает всяческими чарами, чтобы обольщать самцов, как, впрочем, этим наделено все живое: одним из них он дает белоснежное лицо, другим грациозную фигуру, третьим коварное сердце. Ты еще так молод и пригож. Поэтому напрасно призываешь на подмогу черта, ведь ты и сам способен сослужить ему более полезную службу, чем он тебе уже сослужил. Но так уж суждено было случиться: любовь всегда идет рядом с сатанинством.

— Как вы сказали, святой отец?

— А то, что всяк влюбляется с воистину сатанинской страстью. А некоторые так и кончают. Вряд ли в этом деле стоит изливать душу дьяволу, навязывать чуждые ему болезни молодых. Тебе хуже: вижу я, молодой человек, что возвращается к тебе то самое твое отроческое сатанинство. Жениться тебе пора, вот и весь сказ. А может, уже и любишь кого-нибудь, а?

— Люблю, ох, люблю, святой отец… Есть на свете одна-единственная, другой такой и быть не может! — с жаром прошептал Йонас, крепко вцепившись в прутья решетки и прильнув губами к оконцу исповедальни.

— Все идет как надо. Это хорошо. Раз крепко любите друг друга, значит, прочно и жить будете. Только смотри, чтобы с благословения святой церкви!

— Да ее уже благословили… с другим…

— Ах вот как. Плохо дело. Вы уже успели нарушить клятву, что она дала своему настоящему мужу?

— Боже упаси! Ведь она жена моего закадычного друга, да он мне роднее брата! — с жаром возразил Йонас и даже руки простер.

— Это хорошо. А может, ты ее только любишь, но не желаешь? Такую любовь называют платонической, любят издали. Так оно было бы нормально, во всяком случае, не столь скверно. Таких друзей дома, которые не взяли грех на душу, вокруг сколько угодно.

Йонас впервые услышал, что между словами «люблю» и «желаю», оказывается, есть разница: до сих пор для него это означало одно и то же. Он еще не осознал другого смысла всего происходящего: я желаю эту женщину и хочу отбить ее у настоящего, законного мужа.

— Ну, что скажешь? — переспросил ксендз.

— Да я и сам не знаю. Одно знаю, что опутал меня черт или прочая нечисть какими-то тенетами и знай тянут в ее сторону. И я вижу, что способен покорить ее: она так и светится при виде меня, всей душой, всем сердцем тянется, только бери. Ни о чем и ни о ком не могу думать, все о ней да о ней, и днем и ночью. Чем все это кончится, святой отец?

— Ясное дело, плохо кончится. Непристойно все это, парень, смертный грех, нарушение шестой заповеди божьей: «Не прелюбодействуй» и девятой: «Не возжелай жены ближнего своего».

— К тому же своего друга…

— Вот-вот, что еще хуже. А что может быть хуже грехопадения, и к тому же смертного. Тут, видишь ли, наносится оскорбление не только господу богу, но и людям.

— Спаси меня, святой отец! И впрямь бес в меня вселился: я сам дал ему на то полномочия.

— Что касается «беса», то мы с ним, дружок, справимся без труда: по молодости лет ты ему покорился — не беда. Труднее будет одолеть самого себя. Здесь не обойтись без помощи господа и божьей матери. И если ты рассчитываешь на них, покажи им свою добрую волю, решимость не грешить: что ты не только не пойдешь в ту сторону, но и смотреть туда не будешь, пока не остынешь и не забудешь всего. А потом это уже не будет опасно и вы возобновите отношения. И пеняй на себя, потому что все это случилось из-за твоей фамильярности. Это была неосторожность с твоей стороны — постоянно разжигать и без того пылающую похоть. А покаяние назначаю суровое, и чтобы ты отбыл его прямо здесь: распластайся перед алтарем крестом (никто нас не видит), и мы с тобой прочитаем ради тебя литанию о сердце Иисуса.

Йонас с такой силой шлепнулся грудью об пол, что по костелу прошел гул. На инвокации[17] ксендза он отвечал снизу: «Смилуйся, о господи, надо мной несчастным!» — так страстно и с такой отчаянной решимостью, точно собирался навеки уйти от людей в лес.

Когда ксендз встал, Йонас обхватил руками его ноги, страстно прижался к ним лицом и поцеловал.

Ксендз даже растрогался. Поднял покаянника с пола и легонько подтолкнул к двери.

— Ну вот, «беса» мы с тобой, парень, выгнали. Нет его больше у тебя в душе, если он там и пребывал. Только сейчас веди себя по-мужски. Сдержишь обещание, значит, будешь мужчиной, победителем самого себя и поэтому достойным уважения человеком. А не сдержишь — тогда тот же самый скверный бес вернется назад, только он будет в семь раз хуже. И только тогда начнутся настоящие несчастья. Да хранит тебя бог от великих бедствий! — перекрестил ксендз Йонаса.

Йонас еще раз поклонился старику и, воспрянув духом, решительно зашагал домой.

Ксендз Норкус-Наркявичюс долго глядел вслед Йонасу, покуда тот не исчез вдалеке. Затем он опустился на скамейку и, сидя на солнцепеке, погрузился в воспоминания. Казалось, он оцепенел. Вот его окликнула служанка — он не услышал, подошел его любимый пес и положил свою красивую морду ему на колени — не почувствовал. Спустя несколько десятилетий его жизненная драма снова, подобно кадрам кинофильма, проползла в его памяти, и он увидел все ее последствия, свою искалеченную, превратившуюся в ничто интеллигентскую жизнь, затем — жалкое поле деятельности, а ведь когда-то он мог горы свернуть. Он еще раз — уже последний — пережил свои крестные муки и очнулся, лишь когда глаза его подернулись слезой.

— Ох, мука мученическая, страдания молодости… — с трудом поднимаясь с места, посетовал ксендз и потянулся к карману… чтобы закончить чтение часослова.

Вернувшись, Йонас увидел, что мать в полубеспамятстве бесцельно шатается по дому. У нее даже не хватило сил всерьез огорчиться оттого, что Йонас так неожиданно куда-то исчез. Но когда ближе к обеду он вернулся домой успокоенный, поцеловал ей руку и сказал, что был у старого Норкуса, она с облегчением улыбнулась, погладила его по голове и произнесла слабым голосом:

— Ты правильно поступил, сынок. Да убережет тебя святая матерь божья…

Пытаясь одолеть своего беса, Йонас проявил себя настоящим мужчиной. Однажды порвав с ним отношения, он не собирался снова поддаваться ему. У Шнярвасов его больше не привечали. Но и сами они у Буткисов не показывались. Как топором обрубили.

Он не ходил туда и даже глядеть не глядел в ту сторону, где могла быть она. Однако старый ксендз ошибся, полагая, что выгнал из Йонасовой души беса. Тот продолжал скрываться там и поедом, как солитер, ел Йонаса день и ночь. Прямо-таки высасывал из него жизненные соки. От его прыти и жизнерадостности не осталось и половины. Неделями он ходил отвратительно обросший, небритый, как старый дед. А когда побрился, страх было и глядеть на него: под глазами черные круги, щеки ввалились, румянец исчез. Остались разве что красивые глаза, да и те сейчас лихорадочно блестели, как у волчонка.

Супруга Казимераса ни словечком не обмолвилась о Йонасе, точно того и не было вовсе. И все же окружающие догадывались, что она о ком-то тоскует. Она тоже похудела, побледнела. Другие усматривали в этом обычную вещь: женщина в тягости, успеет расцвести потом. Казимерас же знал, что бог ничего не обещает ей, что подурнела она по другой причине. Встанет, бывало, у стола, вперившись в окно, в сторону Буткисов — и высматривает, кто там во дворе ходит, бродит, суетится. Стоило появиться Йонасу, как брови ее вздрагивали, и только. Она, несомненно, догадывалась, что и с Йонасом творится то же самое. Ей издалека видно было, во что он превратился. Неужто это тот самый румяный, веселый, беззаботный сват, которого она впервые увидела у себя дома? Ясное дело, не тот, истинная правда — он вовсе не пригож, однако ж он по-прежнему люб ей, как и вначале.