— Мама! Я продал душу дьяволу!!!

У матери побелел теперь даже нос. Она пошатнулась и стала постепенно оседать на пол. Буткене лишилась чувств — нет, сознания она не потеряла, а просто напоминала больного анемией, взбирающегося на высокую гору. Глаза ее были открыты, но взгляд их был каким-то козьим — водянистым, как сыворотка. Она приоткрыла рот, точно собираясь выплюнуть что-то противное; в уголках губ выступила мутная пена.

— О господи, да ты же кончаешься, матушка! — крикнул Йонас, и в голосе его было слышно уже иное безумие, окончательно поглотившее прежнее.

Однако он представления не имел, как спасать ее. К счастью, в это время притащилась с ведрами воды работница.

— Да что же это такое? Никак Тетка сомлела? Плесни-ка ей холодной воды в лицо… — И не дожидаясь, покуда Йонас последует совету, сама схватила жестянку и плеснула Тетке прямо в глаза.

Буткене вздрогнула, и ее мутный взгляд заметно просветлел. Она оперлась обеими руками о землю и, поддерживаемая под мышки Йонасом, поднялась. Затем, уцепившись за служанку, дошла до кровати и, ни слова не говоря, легла. Она выглядела совершенно обессиленной, казалось, не могла пошевелить рукой; одной она провела по губам, другая была бессильно вытянута вдоль тела.

Работница приложила палец к губам и взглядом показала Йонасу, что больную нужно оставить в покое. Они вышли на цыпочках из комнаты. За дверью работница прошептала:

— Не горюй. Поправится. Видать, съела что-нибудь тяжелое. К тому же с женщинами такое частенько случается, сразу и не сообразишь, что к чему. Я за ней присмотрю.

И Йонас перестал опасаться за мать. Зато причина, внушившая такой страх матушке, всплыла снова и овладела им с такой силой, что у него затряслись поджилки. Только сейчас ему стало по-настоящему ясно, в чем тут дело.

— Спасите! — крикнул он и как был, в одной рубашке, без шапки кинулся в поле.

— Ладно, ладно, спасу! Нечего бояться… — успокоила его работница, возвращаясь в дом. Она подумала, что Йонас кричит, чтобы помогли матери.

А Йонас звал, чтобы пришли на помощь ему самому. В его растревоженном воображении со всей отчетливостью всплыла одна бурная, неспокойная ночь, которую он пережил много лет назад, когда у него только-только стали пробиваться усы. На него тогда накатила такая волна чувственного желания, что он не знал, куда деваться, и стал мысленно призывать на помощь самого дьявола, лишь бы любой ценой, пусть даже придется заложить тому душу, он помог ему удовлетворять страсть в течение всей жизни. Черт, судя по всему, послушался его и стал предлагать женщин, однако Йонас не пользовался этим и даже избегал женского общества. Однако его-таки не миновала эта участь, хотя он и дал зарок.

А теперь вот Анелия… Пожалуй, последняя… и тогда нечистый заграбастает отданную ему душу. Йонас не хочет этого и мчится стремглав куда глаза глядят — через поле, по косогору к старому ксендзу.

Всполошилось-заволновалось Чибисово болото. Сотни огромных птиц решили заманить его — кто куда, призывно окликая:

— Чьи вы, чьи вы, чьи вы!!

Йонасу стало совершенно ясно, что его окружила нечистая сила. Сотни, тысячи злых духов, и каждый норовит схватить его, кружит над головой все ниже, пытается заглянуть в глаза и поиздеваться над его испугом:

— Ну будет тебе, будет… Мы свое обещание сдержали, женщину для тебя закабалили, а сейчас отдавай-ка нам свою душу…

Йонас схватил себя обеими руками за макушку, точно опасаясь, что черти станут вытаскивать его душу через затылок. Но никто в него не вцеплялся. И тогда он оттолкнулся от земли и лосиными прыжками понесся по болоту так быстро, что только грязь во все стороны разлеталась. На одном дыхании одолел двухкилометровую топь. Затем взобрался на высокий косогор и помчался по меже в ту сторону, где далеко-далеко торчали две невысокие деревянные башенки костела.

Это был «чужой» округ, иными словами, относящийся не к их приходу. Там жил старичок-ксендз лет 80, а может даже и 90, белый как лунь, однако еще подвижный, с ясными глазами и ясным умом. Он прожил тут лет 50 или 60. Все его хорошо знали и шли к нему со своими глубоко интимными горестями. Этот-то старичок и должен был просветлить остатки разума у охваченного страхами Йонаса.

Ксендз Норкус-Наркявичюс когда-то считался ученым, у него имелся диплом о высшем образовании, и был он на редкость хорош собой и отличался отменными способностями. Начав стремительное продвижение по пути карьеры, он, однако, неожиданно сломился, и карьера отвернулась от него, а науки выветрились, будто их и не было вовсе. Другие выдвинулись вперед, а он, которого с трудом терпели в епархии, очутился в захолустье, где-то за болотами-топями, куда и проселочной-то дороги не было, да и вообще вряд ли кто-нибудь знал даже название этого заброшенного уголка. Люди — те же кроты, а их жалкая жизнь — точно в кротовине, и он тоже превратился в крота; с тех пор носа не высунул дальше ближайших костелов, с которыми состоял в одной филадельфии, а значит, они помогали друг другу.

Ксендз Наркявичюс опустился, все его позабыли; между прочим, стоявшие над ним духовные принципалы успели смениться несколько раз, а он не интересовался ничем. Зарабатывал он скромно, тратил и того меньше, так что деньги у него водились; люди считали его едва ли не богачом и уважали за одно только это. Были и такие, кому требовался «старый, мудрый слушатель исповедей». Эти называли его даже кладезем премудростей, ангелом доброты.

Старичок уже отслужил заутреню, позавтракал и теперь бродил по двору, кончая чтение богослужебной книги — часослова.

Полами сшитого на женский манер капота он подметал тропинку. Ни дать ни взять распустивший крылья индюк.

С жителями Пузёниса ксендз Норкус не имел ничего общего, оттого и с Буткисами не был знаком. При виде забрызганного с ног до головы юноши со спутанными волосами он даже рот раскрыл от удивления и застыл на месте как вкопанный. Йонас поспешно подошел к старцу, схватил за руку, желая поцеловать ее, и тот уронил молитвенник на землю; тогда юноша, так и не осуществив своего намерения, нагнулся за молитвенником, но, выпрямляясь, больно ударился головой о подбородок ксендза, который тоже нагибался за книгой. Йонас сконфузился, а ксендз рассердился и даже сплюнул в сердцах. От душевного состояния, которое гнало его через болото сюда, почему-то не осталось и следа. Он снова почувствовал себя полым, как дымоход, и замкнулся.

— Так что же тебе все-таки угодно, сын мой, коль скоро ты примчался сюда сломя голову? — заговорил наконец первым ксендз.

Йонас не сразу нашелся, что ответить, и долго переминался с ноги на ногу, словно потеряв дар речи.

Ксендз догадался, что, по всей вероятности, произошло нечто из ряда вон выходящее, трагедия, если даже не катастрофа, поэтому, позабыв про саднящую боль в подбородке, ласково положил свою иссохшую руку Йонасу на плечо. И сразу на душе у Йонаса полегчало. Сразу же он вспомнил, что привело его сюда, и глаза его увлажнились.

— Хочу исповедаться в страшном грехе… притом именно вам, святой отец… — прошептал он, потупившись.

— Отчего ж не дождался пятницы или воскресенья? Я по этим дням принимаю.

— Так вышло, отец мой… Сейчас или никогда.

Ксендз хотел спросить еще о чем-то, но спохватился — ведь это уже будет сердечная тайна — и ни слова не говоря, вошел в сенцы, снял со стены ключи от костела, привел туда Йонаса и жестом указал на место у стены, где стояла покосившаяся исповедальня. Сам же отворил ризницу, чтобы переодеться в стихарь и надеть на шею епитрахиль.

Покуда ксендз занимался всем этим, пока стоял коленопреклоненный перед алтарем, дабы ниспослано было свыше на них обоих благостное состояние духа, Йонас опять пришел в расстройство. Снова он перестал понимать, что тут происходит. Однако нужно было становиться на колени, потому что ксендз уже благословил его крестным знамением к исповеди.

Йонас встал на колени и начал невнятно говорить что-то о прошлом. Он говорил и говорил, а слушатель тем не менее понял из его слов немногое и перебил его: