Ах, если бы мог Казис знать, каким глупцом он был, против воли удерживаясь от того, что превращает землю в небо, — от проявления жертвенной любви! Сдерживая такого рода порывы, Казис обрек себя на добровольную кастрацию, по своей воле превратился в душе в бесчувственного евнуха. Разве ласковостью это заменишь? Иное дело с любовницей или избранной в определенное время подругой жизни: с ними можно поступать и так, и этак. Но ведь любовница или супруга вовсе не способны сдержать порывы, о которых идет речь, ибо это опять-таки не то. Можно ласкаться к жене и в то же время еще ласковее льнуть к матери. Это — чувства двоякого рода, они не взаимоисключают друг друга, а являются высочайшим проявлением человечности и вместе с тем высочайшей степенью личного удовлетворения. Оба они приносят счастье и, пожалуй, в большей мере второе чувство, которое менее телесно и более духовно. Кто не понимает этого, тот уподобляется волу или гнилушке; кто намеренно не проявляет этого, тот понапрасну обделяет себя.

Вначале Казюкас, затем Казис, Казимерас Шнярва, сверстник Йонукаса Буткиса, в течение почти тридцати лет своей жизни неизменно при виде своей соседки Тетки чувствовал, как его неудержимо влечет к ней, к матери своего приятеля, притом сильнее, чем к собственной матушке. Но если когда-то Казюкас, едва завидев Тетку, бросался ей навстречу, протягивая ручонки, обхватывал ее за ноги и прижимался личиком к ее бедру или бесцеремонно карабкался к ней на колени, когда та сидела со своим Йонукасом, то нынче он, уже Казис, довольствовался тем, что хотя бы поодаль от нее мог вариться в собственном соку, с трепетом решаясь поцеловать лишь ручку старушке.

Глупец! Бугай! Поцеловав ручку, обними свою тетушку, приласкай, как бывало; целуй ее в губки, в шею, куда попало, пусть ее старое сердечко ощутит биение твоего молодого сердца, такому чувству нет на земле цены, ибо это — дар свыше. Радость на расстоянии — вещь хорошая и приятная, что и говорить, однако она сродни отблеску солнечных лучей, а не самому солнцу.

Буткене догадывалась, чувствовала, что Йонукас любит свою матушку и что ничуть не меньше обожает свою тетушку его приятель Казюкас. Стоило ей с ним заговорить, как он расплывался в счастливой улыбке и притихал, точно позабыв на это время обо всем на свете. Когда в избе была Тетка, Казис мог сидеть в гостях у Буткисов до бесконечности, и ему совсем не хотелось домой.

Йонас и Казис были одногодки. Они не расставались ни на день с самого малолетства, когда лепили на солнцепеке у завалинки куличики из песка, пускали летом в ручье кораблики из коры; когда позднее пасли скотину и трудились в поте лица на своих полях, что раскинулись по соседству друг с другом. Они были закадычными друзьями, водой не разольешь, и ни разу ничто не омрачило, не расстроило их дружбу, да и как же иначе: ведь если разбитый горшок слепить из черепков, какая ему цена? Их товарищество было сродни только отношениям двойняшек — светлым, надежным, незыблемым. Такая дружба связывает обыкновенно людей, живущих неподалеку друг от друга, когда ты и глаза никому не мозолишь, и не прискучишь в каждодневной суете, зато в любой миг, стоит только захотеть, ты тут как тут.

В Пузёнисе в ту пору были и другие мальчишки-одногодки, однако ж наподобие ореха-двойчатки срослись друг с другом лишь Йонас с Казисом. Над ними даже подтрунивали, называя «пузёнской двойчаткой», дескать, оба они — нечто единое из двух частей, ну, как в одной скорлупе два ореховых ядрышка.

Буткене могла не тревожиться за своего сынка, когда друзья были вместе. За долгое время для нее привычным стало и накормить, и гостинцем обрадовать — обоих поровну. Да и был Казюкас целомудренный, ласковый, опрятный мальчонка, такого невозможно было не любить. И наконец, если бы у Буткене спросили: случись с одним из мальчуганов несчастье, кого из детей — сына Йонаса или его закадычного друга Казиса она пожалела бы сильнее, она, пожалуй, ответила бы, как и подобает настоящей матери: какой палец поранишь — тот и болит.

Почти таким же было влияние Буткене и на остальных односельчан. На мужскую половину — это в порядке вещей, но чтобы и женщины, эти известные завистницы и злоязычницы, хулительницы всего остального женского сословия, сделали для Тетки в Пузёнисе едва ли не единственное исключение? Никому не доводилось услышать ни единого худого слова о ней. Как знать, может, оттого, что Тетка не была женщинам соперницей в любовных делах.

Буткене всем своим видом ласкала и глаз, и слух. Односельчанам любо-дорого было видеть, что у них в деревне живет себе припеваючи, в довольствии пышная приземистая толстушка в летах, причем не иссохшаяся в щепку от плохой жизни и не угловатая, как селедка, из-за скверного телосложения. Несмотря на низкий рост, Тетка была сложена весьма пропорционально, но казалась упитанной, однако она не растолстела и не расплылась, как это бывает от праздной жизни или долгого спанья. Ее полнота была того особого рода, когда она не мешает вихрем носиться по дому, задавать корм скотине, обихаживать семью и домочадцев; к ней испытывали уважение, которое невольно возникает у худосочных к полнотелым, у неимущих к состоятельным, у зависимых к самостоятельным, у батраков к хозяевам, у простых селян к деревенским властям.

Приятным для слуха был ее нежный по причине здоровых легких голос, ее звонкий альт вместо присущего женщинам писклявого дисканта. Глубокий женский альт, который подобно баритону так и щекочет, так и волнует слух и сердце, пробуждает симпатию.

Достоинства Буткене в глазах окружающих в немалой степени возрастали оттого, что она, которая могла бы похвастаться многими своими преимуществами, никогда и ни перед кем не выставляла этого напоказ, не бахвалилась, зато была способна от чистого сердца порадоваться совершенствам других. К тому же она никогда не сетовала на то, что ей приходится слишком много трудиться, что она слишком устает; не кудахтала, по словам людей, как квочка, которой удалось, однако, снести всего лишь уродливый спорышек. Люди ведь не дураки: сами все чуют и знают другому цену; а станешь о себе говорить, только навредишь.

И наконец, Буткене была на редкость хлебосольна, щедра, не сквалыга. У нее всегда находилось что-нибудь для ребятишек — яблоко или пирог. Из своего же дома она ни за что не выпускала гостя, не пригласив его сначала к столу или не дав отведать какого-нибудь домашнего питья.

— Кваску у нас нет, так хоть соку отведай — все освежишься.

И гость обычно сдавался.

Список достоинств Буткене можно было бы продолжать очень долго. Скажем только, что мы и без того воздали ей чрезмерную хвалу. Но что поделаешь? Добрых людей не так уж много, а посему, встретив хотя бы одного из них, не можешь нарадоваться.

Жители деревни Пузёнис были вадувичанами[15]. Старый настоятель Мяркинского костела Алекна в 1861 году писал, словно имея в виду жителей этой деревни:

Выходит, люди были доброжелательными, неизменно пребывали в отличном расположении духа и вполне довольствовались своей непритязательной жизнью. Польские и русские власти несколько веков мариновали их, отчего они пока не роптали и не волновались. Хозяйственная утварь и предметы домашнего обихода были теми же, что 500 лет назад; телеги и конная упряжь — из дерева и пеньки, поскольку ездить было некуда и поклажа не была тяжелой. Если что требовалось из мелочей, получали из местечка, раскинувшегося неподалеку, а одежду и все прочее ладили сами. То же и при выборе жен. Браки заключали чаще всего в своем кругу, знали друг друга с малолетства, тут родились, тут же и росли. Привести в дом жену из дальних мест считалось подлинной сенсацией. Вот и приходились пузёнские крестьяне друг другу родней; на худой конец, свояками или кумами. Сыновья, как и их родители, жили в курных избах с подслеповатыми окошками, носили домотканую одежду, испытывая постоянную нужду в молоке, хотя здесь же, под косогором, простирались обширные болота, которые без труда можно было бы превратить в отличные пастбища. Пост соблюдали по всей строгости, иначе говоря, питались всухомятку, поскольку иначе и не выходило. Был у них даже один колтунник, единственный на всю огромную округу человек, который много лет не чесал волосы, не стриг их, а лишь спутывал.