Гольянов усмехнулся, и, слегка покачиваясь, направился к машине.

– Не так всё просто, – бросил он на ходу.

Вернулся он с чёрной папкой из тонко выделанной кожи.

– Вот, полюбуйся, – и с этими словами Гольянов извлёк из папки документ, исходящий от департамента культуры Рязанской области.

"Уважаемый Вячеслав Анатольевич!

Государственное учреждение культуры Рязанской области « Центр по охране и использованию памятников истории и культуры» уведомляет, что Вы являетесь собственником выявленного объекта культурного наследия « Усадьба участника Крымской войны 1853–1856 гг. капитана 1 ранга В.Ф.Казнакова», расположенного по адресу: Рязанская область, Сараевский район, село Ягодное, ул. Соловьевка, д. 28", находящегося на государственной охране согласно списку выявленных объектов культурного наследия, утверждённому первым заместителем директора департамента культуры Рязанской области 20 сентября 2011 года".

Далее в соответствии со статьями 48, 56, 63 Федерального закона Гольянову, как собственнику объекта, предлагалось оформить охранный документ "по использованию недвижимого памятника".

– И к чему это тебя обязывает? – поинтересовался Михаил, возвращая бумагу. Он ещё не успел сообразить, что этот документ может значить лично для него.

– Обязывает, – вздохнул Гольянов, – ещё как обязывает. Как собственник должен восстановить. Что ж они сами-то не восстанавливали? Закон этот, между прочим, в две тысячи втором принят. То стоял дом никому до него дело не было, я и покупал-то его, как одно из зданий центральной усадьбы, контора отделений там была, а как разведали, что появился собственник, так сразу памятником признали, сразу объект культурного наследия. И никуда не денешься. Сейчас пахать начну, так выяснится, что на этом поле была ставка татарского хана какого-нибудь.

– Ездили к ним уже? – Михаил кивнул головой в ту сторону, где предполагался областной центр.

– Пока нет, – ответил Гольянов. – Я бы и сам отреставрировал, без их напоминаний, да денег нет, – неожиданно признался он.

Михаил не очень понял, как может не быть денег у владельца двух тысяч гектаров, но тут же сообразил, что бывает всякое.

– Там в одной комнате до сих пор дубовый потолок наборный – лет сто пятьдесят ему, как только не разобрали?

Михаил пожал плечами. До него вдруг дошёл смысл прочитанного.

– С другой стороны, интересно всё это, конечно. Может, и здесь потомки какие-нибудь есть. Или во Франции, например, – предположил Гольянов. – Ты здесь старожил, ничего не слыхал?

Михаил посмотрел на Гольянова задумчиво, зачем-то откашлялся и смущённо сказал:

– Ты не поверишь, но есть.

И действительно, поверить в то, что рассказал Михаил, было не просто.

Долгого сна после выпитого не получилось, поэтому поднялись рано, когда ещё туман не сошёл с полей. Но пока допили пиво, напились чаю, солнце вломилось в небо и, калёное, растеклось слепящей лавой.

– Это что же получается, – рассмеялся Гольянов, – это мы теперь с тобой в некотором роде родственники.

– Ну да, – усмехнулся Михаил. – В некотором роде. В известном смысле.

Вячеслав прошёлся по двору, остановился у берёзы и погладил её черные морщины.

– Россия любимая моя, родные берёзки-тополя, – напел он, – как дорога ты для солдата родная русская земля.

– Это ты к чему? – спросил Михаил.

– Да так, – рассмеялся Вячеслав, – потом расскажу.

Вспомнился ему сокамерник Пашок и ребята, с которыми четверть века назад под звуки этой песни маршировал он на раскаленном плацу Ферганы. Там были русские, украинцы и белорусы, литовцы, башкиры и татары, и даже один дагестанец, знаменитый тем, что однажды выполнил на турнике двести с лишним подъемов переворотом, и не было ни в ком из них сомнений в сакральности берёзки.

Солнце запустило во двор горячие лапы, и спасение в этот час было только у речки. Берега её были илистые, но под стремниной лежал гладкий, мелкий песок.

– Да, – вспомнил вдруг Михаил, – ко вчерашнему разговору. Не надо думать, что правда где-то здесь зарыта, в чернозёме Рязанской или Липецкой области.

– Ага, – отозвался Вячеслав, с головой погружаясь в воду и раскрыв глаза в зеленой мути.

Навстречу им в высокой густой траве по еле угадываемой стежке шли два мальчика с удочками.

– Ну, что, рыбаки, – весело приветствовал их Михаил, заглядывая в сетку, – чего там у вас?

– Да чё? – ответил мальчик постарше. – Плотвичек пару да раки.

– Раков-то где ловили? – спросил Михаил.

– Да под мостом же, – мотнул мальчик нестриженной головой.

При слове раки Вячеслав вздрогнул. "Вот же оно – Волшебный Рак". Ворона, Бобик и Волшебный Рак. Теперь вся троица была в сборе. И от того, что он вспомнил, он испытал такой мгновенный прилив радостных сил, какой в последний раз испытывал, наверное, только в юности. Он смотрел на Михаила, на мальчиков, понимал, что они еще о чём-то говорили, но совершенно не слышал слов, а если бы и слышал, то всё равно ничего бы не понял. Солнце немилосердно жгло его ничем непокрытую голову, но в этом внезапном восторге хотелось, чтобы оно наддало ещё. Сквозь густую листву ольхи сквозила тугая, текучая забрызганная солнцем вода, под ногами лежала доведенная до истомы, покорная земля, которой нечем было прикрыться от бесстыжего жара и которая отдавалась целомудренным ароматом разогретых трав и полевых цветов.

Вячеслав сделал глубокий вдох. "Неужели это всё мое?" – в какой-то сладкой истоме подумалось ему.

Хотя немало уже времени прошло с тех пор, как Сергей Леонидович водворился в Соловьёвке, мыслью и чувством он был ещё в Германии. Часто в его сознании воскресал образ Замковой горы, дворец пфальцграфа Фридриха, и он видел всю эту величавую развалину в мельчайших подробностях, и даже плющ, увивающий окна, узор фронтонов и кустарники, выросшие в расщелинах «восьмиугольной башни». Видел Святую гору с уединенной церковкой на её вершине, монастырь Нейбург, белеющий на зеленом горном склоне, романтическую долину Mausbachtal с ее хуторами и возделанными полями, лежащими на земле аккуратными цветными латками. Хорошо бывало, оставив библиотеку или выйдя из узких дверей старинного и мрачного университетского здания, уже через несколько минут очутиться под сенью букового леса, в тенистом ущелье над сверкающим Неккаром, созерцать необозримое море лесистых высот, прославленный в немецкой Песни о Нибелунгах лес Одина, Odenwald, пить из глиняной кружки прохладное пфальцское вино, слушать, как шумит горный ветер в ветвях старых раскидистых лип, и думать о том, что эти лесистые горы – лес Одина, что именно здесь живут Нибелунги, здесь стоял замок короля Гунтера и прекрасной Кримгильды, и что в этих местах был убит Зигфрид, намеченный роком спаситель Одина и его богов…

Хотя немецкие студенты по своей старинной традиции сторонились иностранцев, образуя замкнутые корпорации, существовало и так называемое "свободное студенчество", действительно свободное от старинной забавы Гейдельберга – дуэлей на рапирах и шпагах, но также свободное от клятвенных обещаний и обязательных взносов, и Сергей Леонидович быстро и коротко сошелся с одним из его представителей – Фридрихом фон Афтердингеном. Он был местный уроженец, поместье его находилось в нескольких милях от города, на берегу Неккара. Хотя род его и уступал в знатности местным заводилам графам фон Эберштейн, тем не менее он мог гордиться тем обстоятельством, что один из его предков был в числе тех самых шестидесяти рыцарей, сошедших с ума от мистического ужаса, когда во время третьего крестового похода Фридриха Барбароссу в горах Тавра унесли быстрые воды Салефы. Однако Фридрих Афтердинген обладал счастливым качеством – он был чужд кичливости, и вовсе не считал, что на достоинство и чувства могут притязать исключительно экземпляры немецкого происхождения, обладающие правом ставить перед своей фамилией частичку "фон" или какой-нибудь титул, и ничуть не разделял священной веры одного своего соплеменника, который по какому-то недоразумению полагал, что человек начинается с барона.