В усадебный дом Михаил входил теперь с каким-то новым чувством. Совершенно невероятной казалась мысль, что он действительно имеет ко всему этому самое прямое отношение.

Чуть съехав с дороги, напротив дома стоял огромный серый джип – «тойота-лэндкруизер», а рядом с ним, не спуская глаз с дома, курил высокий поджарый человек с большими залысинами над узким волевым лицом. На вид было ему ближе к сорока пяти, и чем-то ладным радовала глаз его фигура. Увидев Михаила, он сделал несколько шагов по направлению к нему и спокойно спросил:

– Что вы здесь делаете?

Михаил растерялся. "Это вы что здесь делаете?", – чуть было не ответил он. Память его, как память большинства профессиональных фотографов, обладала одним удивительным свойством: если хоть раз человек попадал в объектив его камеры, внешность его отпечатывались в ней навечно – как знаки на скрижалях. Встретив такого человека, сам фотограф, бывало, не мог вспомнить конкретных обстоятельств, при которых состоялась съёмка, но непреложно знал, что он его уже видел. Вместо ответа Михаил изучал знакомые черты и только гадал, где и когда могли они сталкиваться с владельцем внедорожника, но незнакомец неожиданно опередил его.

– А ведь мы, кажется, уже встречались, – сказал он уверенно. – На свадьбе у Риты Ашихминой в мае одиннадцатого. Помню, вы там снимали.

– Точно, – согласился Михаил и посмотрел на собеседника с удивлённым восхищением, словно бы он один обладал монополией на память.

Но высокий человек, который действительно оказался старым знакомым, точнее, старым незнакомым, довольно равнодушно пожал плечами: свойство, которое он только что выказал и которое, как он заметил, произвело столь сильное впечатление на Михаила, не входило в число его профессиональных достоинств.

– Так вы и есть Гольянов? – догадался Михаил.

– Я и есть, – подтвердил Гольянов. – А вы откуда обо мне наслышаны?

Всё в его речах и манерах выдавало человека городского и образованного; вместе с тем лицо его было тронуто жёсткими складками, в которых угадывалась и горечь, и какое-то особое знание жизни, недоступное большинству.

– У меня тут дом. По соседству, – сказал Михаил. – А в деревне всё про всех знают. Я вон утром у соседки воды набрал, а на том конце уже известно, что недолил.

Возникла пауза, во время которой два человека молча и довольно беззастенчиво разглядывали друг друга, уже осознавая, что они друг другу не то чтобы симпатичны, а, скорее, говорят на одном языке, понятном обоим с полуслова.

В этот день Гольянов в Москву возвращаться не собирался, и здесь неожиданно выяснилось, что на своих двух тысячах гектаров у него не имелось никакого пристанища. Колхозные постройки, которыми он владел, никак не были приспособлены для жилья.

– Да, – засмеялся Гольянов, – правда. Я здесь хозяин двух тысяч гектар, а переночевать негде. Усадьба развалена, ещё есть здание одно, да там таджики живут уже месяц, которые на пилораме работают. Глава района попросил, знаете.

Михаил покивал, и на лице его изобразилось искреннее изумление такими странными обстоятельствами.

– Куда же вы? – спросил он.

– Да в Сараи поеду, в гостиницу, – ответил Вячеслав.

– А там разве есть гостиница? – удивился Михаил.

– Есть, – усмехнулся Вячеслав. – Барак для командировочных.

Михаил растерянно примолк.

– Ну, в таком случае приглашаю вас к себе. Во-он мой дом-то, недалеко, где тополь большой. Видите? Милости просим. Удобства во дворе, зато… – Михаил замялся, усмехнулся и не закончил фразы.

– Зато что? – улыбнулся Гольянов. Было видно, что предложение ему по душе.

– Зато пива моршанского купил сегодня ящик, – серьёзно сказал Михаил, убрав усмешку. – У нас же тут автолавки ездят.

– Автолавки – это аргумент, – так же серьёзно согласился Гольянов.

Оставалась одна ночь до полнолуния, и луна бледной бляхой, как старинная неровно обрезанная монета, уже стояла высоко над горизонтом.

– Дед мой двоюродный после войны строил, – рассказывал Гольянову Михаил, показывая дом.

Они пили пиво и закусывали огурцами, которых принесла Тоня Чибисова, макая их в деревянную плошку с крупчатой, вкусной, совсем несолёной солью.

Несколько раз во время разговора Михаила подмывало рассказать Гольянову то, что он услышал от Тониного отца, но каждый раз его удерживало стеснение и боязнь того, что Гольянов сочтёт всё это пьяными небылицами. Они болтали о всякой всячине, Вячеслав рассказывал о Майорке, в которую была влюблена его бывшая жена и которую, поэтому, он знал неплохо, Михаил рассказал о Черногории.

– Там бывать не привелось, – сказал Вячеслав. – Ну как там она? На что похожа?

– На что похожа? – прищурился Михаил. Он посмотрел на пышные метёлки сизой полыни, усыпанные жёлтыми душистыми шариками, и подумал, что полынь в цвету похожа на нераспустившуюся мимозу.

– На южный берег Крыма, – сказал он.

Та извечная магия, которым для русской души обладает название этого полуострова, направило беседу ко внешней политике, после чего она неизбежно свернула к политике внутренней. После некоторых колебаний Михаил высказал своё мнение о зимних митингах и о своём участии в них.

– Толк-то есть от ваших хождений? – усомнился Вячеслав, и на память ему пришёл несгибаемый Владлен.

Михаил пожал плечами.

– Сам бы хотел это знать. Пока просто ходьба по кругу. Нас тянут в средневековье, сгоняют омоновцев – тупых неотесанных парней, чтобы те дубасили людей с высшим образованием. Ну сколько можно это терпеть? А толк… Толка нет и не будет. Одно шило поменяем на другое – только и всего, да и то в случае удачи. Вот мы ходим вроде бы вместе, а почему-то по-настоящему искреннюю солидарность я испытываю только с молоденькими студентками.

Прозвучало это двусмысленно, и оба они рассмеялись.

– А взрослые и якобы сознательные люди, с которыми мы дескать вместе против чего-то там выступаем, – продолжил Михаил, – у них, я чувствую, совсем другие представления о добре и зле. Вроде мы вместе против чего-то выступаем, но беда в том, что у нас совершенно разные представления о том, за что мы, с позволения сказать, боремся, и более того: у нас разные представления даже о том, против чего мы выступаем. И вот что мне совершенно непонятно: в их мнении виноваты друзья Путина, а олигархи первой волны почему-то в сознании многих и олицетворяют попранные ими идеалы. – Михаил высказал свои мысли открыто и наудачу, на память ему пришла женщина с зимнего митинга, выразившая ему своё неодобрение, но Вячеслав, похоже, с ней бы не согласился и олигархов ельциновского призыва защищать не стал.

– А вот здесь ты совершенно прав, – мотнул головой он. – К сожалению, у нас любят не родину, а свои принципы в степени их приложения к истинной её физиономии. В сущности, – пояснил он свою мысль, – у нас две неразрешимые проблемы. Первая такая: вакханалию, которая происходила в девяностые годы, упорно называли либерализмом, и народ в это поверил. Кто это делал и зачем, я не знаю, но теперь эти самые люди выходят с тобой на площади.

– Вот это я и хотел сказать, – согласился Михаил. – А вторая?

– Вот тебе и вторая: большинство людей в России считают, что власть от Бога, а те, кто обходится без него, просто уверены, что власть – не их дело. Причины своих неустройств они ищут в чём угодно, но только не в действиях власти, поэтому не ропщут на трудности, а власть беззастенчиво этим пользуется.

Гольянов обвел взглядом лежащее перед ним пространство.

– Родина перестала быть матерью, и она неизлечима… Вот о чём я подумал: раньше земля эта дороже золота была, мужики за неё на межах в топоры друг друга брали, в косы, каждый клочок возделан был, ухожен, а теперь, – Вячеслав обвёл рукой всю громадную луговину, примыкающую к реке, – заросла вся, трава вон по грудь, да и та дурная. Земля. Кормилица. Кому она теперь кормилица?

– Ну, не скажи. Дело в нас, в нас самих дело. России повезло тем, что у нас есть много, много земли, ценность которой мы ещё не осознали. Земля главный союзник человека в борьбе с любой душевной заразой. Земля никогда тебя не уволит, её не интересует твой статус, но она кормит. Когда рушатся города, сёла остаются. Ниже земли никогда не упадёшь.