Гапа передвигалась по дому почти неслышно, как будто в нём лежал покойник. Павлушу сызмальства не то что бы не любили, а несколько побаивались и по возможности сторонились. Его некоторая холодность воскрешала представление о тех временах, когда дворню секли на конюшне, и хотя на самом деле стены этого дома никогда не осквернялись подобными делами, ходячий этот образ за ним прижился.

Но на следующий день Павлуша сам вызвал Порфирия Клавдиевича и, улыбаясь встречным ласковой, немного виноватой улыбкой, вышел из дома и неторопливо стал обходить усадебный двор. Дом как всегда порадовал его гордым величием ампира. Порфирий Клавдиевич, в суконном сюртуке на меховой подкладке и в фуражке с синим околышем, всё ждал улучить момент, чтобы начать свой доклад, но Павлушу интересовали какие-то совсем странные вещи, которые Порфирию Клавдиевичу казались незначительными.

Всё почти было на своих местах – в том самом виде, к которому привык он с детства. До некоторых предметов он касался рукой: до стен, до белых колонн на сером крыльце, до стволов некоторых деревьев, как будто пробуя их на прочность. Вороны качались на ветках голых берёз. Гапа, отвернув уголок занавески на окне в людской, украдкой наблюдала за ним. Было похоже, что человек, вернувшийся наконец домой после долгого странствия, приветствует свои владения, но можно было и подумать, что он прощается с ними.

Вернувшись в дом, он опять закрылся в кабинете и, поглядывая на акварельный портрет дедушки, изображенного еще лейтенантом, принялся расставлять на столе китайские безделушки, которые собрал, работая на дороге. Если прадед был для Павлуши легендой, пусть и не слишком далёкой, то деда он помнил отлично, потому что до десяти лет буквально рос у него на руках. Дед умер в девяностом, когда Сергею Леонидовичу едва исполнилось два года…

Несколько раз он принимался писать, но после первой же неловкой фразы комкал листы и бросал их в корзину. Курил папиросу за папиросой, прикуривая одну от другой, пытаясь справиться со своим косноязычием, но это не удавалось: он был настолько возбуждён, что чем ясней была мысль, тем менее поддавалась она приложению к бумаге. И в голове его звучали слова старшего боцмана Иллариона Колодяжева, сказанные на суде: «Я спрашивал у командира разрешения спустить шлюпки, но он не приказал».

– Он не приказал! – Павлуша с горечью проговорил это вслух, и испугался собственного голоса – настолько был он неуместен в этой тяжкой тишине.

Наконец, измучившись, он отодвинул кресло от стола и уставил глаза в осеннюю ночь. Эта чернота за окном как бы соединилась с чернотой той ночи с четырнадцатого на пятнадцатое мая. Из кораблей, шедших в колонне за «Николаем», пользовался прожекторами только один «Наварин». Он светил во все стороны и часто освещал впереди идущие суда. Иногда в его лучи попадали и неприятельские миноносцы. Один из них был освещён на траверзе «Орла». Миноносец уже выпустил свои мины, был подбит, стоял на месте и сильно парил. Его положение было безнадёжным. В луче света ясно вырисовалась на мостике фигура командира, который, опершись локтем на колено, спокойно курил, рассматривая обходивший его вражеский строй. Расстояние до него было около кабельтова. Грянул выстрел из 10-дюймового орудия «Сенявина». Разрыв пришелся в центре борта, миноносец сломался пополам, обе его половины поднялись вверх, сложились вместе, и обломки поднесло к борту «Наварина». Он проследил за ними лучом прожектора, а когда обломки исчезли под водой, закрыл фонарь, и вся картина гибели врага потонула в ночном мраке…

Сейчас всё это проплыло перед глазами Павлуши с какой-то синематографической отчётливостью. Ему было нестерпимо стыдно за этот выстрел, который только один и сделал "Сенявин", чтобы утром бесславно сдаться, и он дивился величию духа японского командира, с таким ледяным спокойствием ожидавшего своей гибели. И тут же он вспомнил, как на следующий день лили в дула орудий азотную кислоту, и это сейчас представлялось таким школярством, что он презрительно расхохотался.

В доме стояла мёртвая тишина, а снаружи неистовствовал ноябрь. Ветер бил в окна так, что дрожали стекла. Павлуша, подперев рукой свой красивый подбородок, задумчиво смотрел на жука, на жемчужины на его боках и вспомнил о том, как Адель сказала, что китайцы толкут жемчуг и добавляют в пищу для увеличения мужской силы.

Павлуша на минутку выглянул из комнаты, кликнул Гапу и велел зажечь на стенах спиртовые фонари. Пока исполнялось его распоряжение, Павлуша надел морскую тужурку, сунул в карман заряженный "Смит и Вессон", который приобрел в Киото сразу после официального освобождения из плена, заплатив за него из тех сорока английских фунтов, которые ревизор выдал всем офицерам перед сдачей. "Дрянь пистолетик", – подумал он, взвесив револьвер на ладони, как бы сомневаясь в том, что он способен служить той цели, для которой создан, и с яростью вспомнил свой браунинг, который пришлось выбросить в воду.

Когда шаги Гапы стихли, он вышел в зало. Свет от разгоревшихся ламп пал на картины, украшавшие стены. С тусклых портретов смотрели на него мужчины в екатерининских камзолах и женщины в серебристых платьях с открытыми лифами. Зрачки их блеснули под тёмным лаком. Павлуша, проходя мимо, заглядывал им в глаза своим обычным прямым, открытым взглядом, и эти глаза говорили ему, что есть нечто, что важнее самой жизни, – именно то, что и делает человека человеком.

С непокрытой головой он вышел на крыльцо. Шаги его гулко разнеслись по пустым испуганным комнатам. На улице его сразу обдало ветром, поднимавшим горькую прель. Непогода шквалом обрушилась на него. "Ого, – даже как-то весело подумал он, – да это шторм! Теперь если бы в море, на хорошем корабле! – зюйдвестка, дождевик, резиновые сапоги… льёт сверху; поддаёт из-за борта; мотает – едва устоять… Но корабль держится хорошо; место известно; курс точен, и – свисти, ветер, хлещи, волна, – я сильнее! Приду, куда хочу!" Какие это были минуты горделивого сознания своей силы!

Полной грудью вдыхая студёный воздух, он сошёл с крыльца на дорожку, оттуда ступил на землю. "Приду, куда хочу", – мысленно повторил он, однако уже как-то машинально, не вкладывая в эти слова никакого смысла, думая уже о другом. Земля покачнулась у него под ногами, словно он и впрямь находился на палубе. "Не сегодня-завтра – снег", – сказал ему воздух. Его ударила жизнь, которой нельзя было поддаваться, которую надо было уничтожить во что бы то ни стало.

Он с ужасом почувствовал, что ещё несколько мгновений, и он опять не совершит того, чего уже не совершил тогда, в море. Стволы лип чернели в темноте. Он направился к ближайшей из них. Шквальный ветер словно бы загонял его обратно в дом, срывая с кустов последние листья. Павлуша преодолел эти несколько саженей с такой тяжестью в ногах, словно шёл в прибое. Приблизившись к дереву, он зацепился за него, как за спасательный круг, крепко обхватил ствол левой рукой, как будто обнял страстно любимую женщину, прижался к нему грудью, прильнул щекой к влажной, скользкой, чуть шершавой коре и выстрелил себе в висок.

Преображенскую церковь, начатую постройкой прадедом Сергея Леонидовича ещё в 1828 году на месте старой, деревянной, пришедшей к тому времени в полную уже негодность, спланировал архитектор Петр Никодимович Боков, в семейных преданиях считавшийся учеником самого знаменитого Кампорези. И до сих пор каждое воскресение за заупокойной ектенией отец Андрей Восторгов поминал строителя храма болярина Фёдора. В алтаре хранилась служебная Минея, перешедшая из старого храма, на странице которой рукой позабытого уже вкладчика была сделана надпись: «А сие книги из церкви не отдати никому и не продати и детей по ней не учити, а кто из сие книгу ис церкви сея вынесет и в корысть себе учинить похочет, и не буди на нем милось Божия и причистыя Богородицы и да будет анафема сиречь проклят в сей век и в будущий».