Иконостас и иконы были обвешаны женским рукодельем: холстом, ширинками и рушниками. Более других обращала на себя икона старого суздальского письма святых благоверных князей Бориса и Глеба во весь рост с надписью наверху: "В память Царя-Освободителя и освобождения крестьян 19 февраля 1861 года". Сергей Леонидович слышал от старших, что в 1886 году икону пожертвовали в церковь всем обществом и что вместе с лампадою обошлась она тогда в двести рублей.

Ещё одной достопримечательностью церковного убранства была люстра из золоченой бронзы, в сорок свечей на трех кругах, из которых средний круг превосходил остальные два своими размерами. Круги эти прикреплялись к толстому металлическому пруту, проходящему через их центр и подвешивающему всю люстру к куполу. Изящные гирлянды из листьев связывали большой средний круг с прутом, от борта круга поднимались вверх, опоясываясь широким поясом с художественным орнаментом, сходясь у вершины люстры красивым венцом, и концами загибались вниз. По семейному преданию, люстра была заказана знаменитому в свое время мастеру Ле Дюру, и говорили даже, что это точная копия той, что была изготовлена для церкви самого Аракчеева в имении его Грузино.

Так ли было это, или не так, но люстра действительно поражала своим великолепием, и Сергей Леонидович с детства во время скучных служб неизменно обращал к ней свои взоры, считая бронзовые листья.

Окончив курс с дипломом первой степени он не обнаружил в себе ни малейшей склонности служить. Кто не гонится за временем, тот никуда не опаздывает, – так подсказывало ему его естество. Он с полным правом мог бы повторить за Сковородой: "Не хочу за барабаном идти пленять городов, не хочу и штатским саном пугать мелочных чинов", с той лишь разницей, что останавливался на словах: " Не хочу и наук новых, кроме здравого ума, кроме умностей Христовых, в коих сладостна дума".

Отвлечённые вопросы чистой науки увлекали его. В те годы теории довольно правдоподобные и понятные, но совершенно непроверенные, в роде теории естественного права и общественного договора, всё ещё предпочитались добросовестным исследованиям в области первобытной истории общества и древней юриспруденции, и примирить историю и философию, о чём в Казани говорил ещё профессор Сорокин, и полагал своей целью Сергей Леонидович, а главное, чувствовал в себе силы отыскать какие-то новые начала, способные подвинуть вперёд разрешение этого вопроса.

По своей чудовищной близорукости он был освобождён от отбытия военной повинности и чувствовал себя свободным, как только может чувствовать свободу выбора молодой человек, только что окончивший курс и обладающий к тому же известными средствами.

С конца августа Сергей Леонидович пребывал в Германии, куда отправился слушать знаменитого тогда гейдельбергского профессора Йеллинека – на берегах сердитого Неккара и застигла его роковая весть.

К похоронам брата по дальности расстояния Сергей Леонидович никак не мог поспеть, и явился в Соловьёвке уже в Филлиповки, поэтому здесь распорядились без него. Отец Андрей Восторгов, хотя и предвидел в будущем неприятные для себя объяснения с Сергеем Леонидовичем, своей волей отказался хоронить самоубийцу в церковной ограде и нашёл для него место в светлой, покойной дубраве, примыкавшей к церкви, так что Сергею Леонидовичу по приезде оставалось принять свершившееся, да он и не думал возражать. Вскрывая истоки сущего и начала начал с безжалостностью историка-позитивиста, Сергей Леонидович не был ни богоборцем, ни богоискателем, и рассмотренные им явления, которые в расхожем представлении понимались взаимоисключающими крайностями, уживались в нём настолько мирно, что не только не противоречили друг другу, а как бы восполняли постижение истины. Как человек внимательный и кроткий, Сергей Леонидович безусловно допускал существование разумного начала, управляющего мирозданием, однако обрядовую сторону не слишком жаловал, хотя и любил, как и покойная мать, постоять на службе. А служба отца Андрея Восторгова славилась особенным благолепием на все благочиние. Служил он с расстановкой, а иногда восходил до истовости, так что за службу у молящихся свечки сгорали до самых пальцев, что в крестьянских глазах было признаком высшего качества.

С дубов падали последние жёлуди и звонко стучали в холодную землю. Сергей Леонидович задумчиво смотрел на серый могильный камень, на котором было высечено имя Павлуши и даты его жизни. Последний раз братья виделись на погребении Александры Николаевны. Павлуша тогда поразил Сергея Леонидовича несвойственной ему развязностью, которой будто бы ею прикрывался какой-то грех. В нём появилась неприятная повадка чиновника, совершившего растрату и ожидающего, что с часу на час это откроется.

Эти две смерти последних близких ему людей на некоторое время парализовали волю Сергея Леонидовича. Смысл свершившихся событий доходил до него не вдруг. Поначалу, на волне нервного напряжения, он твёрдо намеревался ехать обратно в Германию, но день ото дня в нём яснее становилось сознание, что отныне положение его налагает обязанности, которых прежде он не знал, и отъехать вот так просто от родных гробов представлялось ему кощунством. Неделя за неделей он переносил свой отъезд, как будто это Соловьёвка не отпускала его.

Надвигалась зима, и когда он думал, что оставит морозам все свои родные могилы, ему делалось совестно. Кроме прочего в планы его вмешалось одно неожиданное обстоятельство. Случилось так, что Михаил Павлович Ремизов, рассудив без хозяина, выдвинул его кандидатуру в уездные гласные. Выборы в уездные гласные на предстоящее трёхлетие происходили в первых числах июня 1910 года, и Сергей Леонидович был избран почти единогласно и землевладельцами, и Соловьёвским участковым съездом крестьян, о чём и уведомил его письмом Михаил Павлович. Это было столь неожиданно, что Сергей Леонидович даже мысленно попенял Михаилу Павловичу. Очередное собрание обычно приходилось на сентябрь, и присутствовать на нём Сергей Леонидович, будучи в Гейдельберге, не мог физически. Он известил управу, что сможет приступить к своим обязанностям только на будущий год, однако неожиданная смерть Павлуши ещё раз смешала его планы.

Сергей Леонидович остался один на один с мрачной осенью и постигшим его горем. На тополях и липах оставались кое-где листья, покорёженные заморозками. В полях, в самом воздухе было совсем пусто: лишь кое-где виднелись медленно ползущие точки высоких возов с сеном и доносился унылый скрип колес. Скот блуждал вразброде, без всякого стеснения. Одни изумрудные коврики озимых всходов пестрели яркими заплатами.

В доме всё оставалось по-прежнему, как было при Александре Николаевне. Ни в её спальне, ни в кабинете Павлуши Сергей Леонидович не велел трогать ни один предмет. Себе он избрал маленькую комнатку, так называемую угловую, и там обустроил место для своих занятий, которые, впрочем, никак не начинались. Он подолгу просиживал в столовой, опершись локтями о стол. Все ему мстилось, что вот сейчас распахнутся двустворчатые двери, появится матушка и торжествующим голосом сообщит: "Павлуша письмо прислал. Штемпель сингапурский". Но в доме стояла тишина, нарушаемая только осторожной вознёй Гапы. Несколько раз Сергей Леонидович приступал к ней с расспросами, но она так их пугалась, точно сама и была причиной Павлушиной смерти. И всякий раз после этих бестолковых разговоров получались одинаковые ответы: "Такое уж ему, должно быть, счастье", или "Такая уж ему, стало быть, участь, такой предел".

Зато о смерти Александры Николаевны она говорила более охотно.

– Как-то позвала меня и говорит: "Поди, мол, посмотри, кто там лежит под липой". Я-то пошла, а там и нет никого. Вернулась, говорю, нет никого, а она мне: "Ты что, матушка, думаешь, с ума я сошла?" Что, думаю, за притка? А то Луша сказывала, что зовет её, чтобы в спальню воды принесла. Та принесла, а матушка ваша изумляется: "Что это ты, милая? Воды я не просила". А утром уже и неживая была. Доктор приезжал, так постановил, что кровь в голову бросилась… Через это, мол, и смерть. А ведь, – переходила она на шепот, – липа-то та самая, где братца вашего нашли. – И так выразительно смотрела прямо в глаза Сергею Леонидовичу, что у него мурашки бежали по коже. – Вот и понимай.