Уже ближе к вечеру вода стала, достигнув шва между пятым и шестым кольцом. Пришла Тоня Чибисова и заглядывала в колодец и тоже дивилась мощи его и полноте.

– Повезло, бачка, – сказал, блеснув крепкими зубами, голый по пояс, бронзовый Равиль, – на родник попали.

Все поочередно подходили к колодцу и заглядывали в него.

– Откачать бы, – заметил Равиль. – Насос-то есть?

– Да ну его к чёрту, – вскричал вдруг Михаил, ощутив, что какая-то необыкновенная энергия овладевает им. – Черпай!

Как одержимый, он доставал ведро за ведром, и скоро полоска четвёртого кольца обнажилась глянцевой мокротой. Он стоял мокрый от пота, тяжело дыша и наблюдая за тем, как Вячеслав налаживает насос.

Татары получили расчёт, побросали в прицеп инструменты и механизмы своего ремесла и укатили, вздымая облака пережжённой жарою пыли. Михаил зачерпнул два ведра воды, отнёс их к могильному камню и одно за другим выплеснул на него. Точно бриллианты, заискрились на солнце капли стекающей влаги. Камень глянцево заблестел, Михаил подхватил вёдра и отправился ещё за водой.

"Как цветок его поливаю", – подумал он, сорвал пучок скользкой сухой травы и окончательно очистил его поверхность от пересохшего чернозёма и куриного помёта.

Надпись стала виднее, и сейчас её можно было прочесть без помех.

"Флота капитанъ II ранга Казнаковъ Павелъ Леонидовичъ. 11.ХII.1879 – 12.XI.1910".

"Ну вот", – подумал Михаил. Удовлетворение его было едва ли не сильнее удовлетворения от удачного снимка, который не отпускал взгляд и который можно было разглядывать бесконечно долго, и не потому, что он не был художником или перестал им быть. Природу этого чувства он сразу не мог постичь, и некоторое время размышлял об этом. "Вот что", – как будто шевельнулась какая-то мысль. – "Земля есть никогда не умирающий человек". Гармония возможна в обжитом пространстве, и он ещё раз порадовался, что они поставили могильный камень именно сюда, а не к церкви, как предлагал Сашка. Если этот камень стоял здесь, значит, на это были причины, а гадать о них было бесполезно.

Целый день они строили предположения, отчего камень, поднятый ими троими, спустя десять минут с трудом поддавался шестерым, и по всему выходило так, что это не они потеряли в силе, а камень потяжелел, но это было ешё более необъяснимо и даже рождало какое-то беспокойство. Теперь же тревога сменилась покоем. Михаилу пришли на ум его собственные слова: "Когда я снимаю, например, камень, я хочу добиться того, чтобы он оставался камнем, но выглядел бы как что-то большее". И он подумал с облегчением, что если существует что-то, чему никто не может дать объяснения, значит, жизнь ещё не пребудет, потому что не оставлена на власть произвола…

Солнце продвинулось по своему пути. Его лучи, помедлив, нехотя соскользнули с крыши усадебного дома. И в этот момент пришла новая мысль, что восстановление – это восстановление справедливости, и прошлое представлялось ему бесконечным её торжеством, и, хотя прошлое иногда оступалось, всё же оно было восхождением, и это оказалось именно то, что дарило удовлетворение.

Он сидел, привалившись мокрой спиной к корявому стволу дуба, на том самом месте, откуда Сергей Леонидович любил наблюдать за косцами, только теперь не было косцов, и перед ним простиралось сжатое комбайнами поле, покрытое стернёй, как щетиной небритых щёк, а вдалеке в расплавленном точно свинец воздухе дрожали очертания брошенного коровника, за которым тёмно-зеленая линия лесопосадки тонкой полоской отделяла небо от земли. В половине шестого издалека прогудел рабочий поезд и бойко простучал по мосту…

"Ну, что было, мы примерно знаем", – подумал Михаил и глянул на ведро с водой, которое стояло рядом неопорожнённым. Едва слышно, как будто из другого измерения, шелестели листья старого дуба. Солнечные лучи, пробивающиеся между толстых его ветвей, бликами переливались на поверхности воды и, казалось, заигрывали с ней.

– Что будет? – проговорил он, дотрагиваясь ладонью до прохладной стенки ведра и удивляясь, что произносит это вслух. – Скажи, водица.

Она знала ответ, но кокетничала теперь уже с ним. Голубая, тугая от избытка собственной силы, вещей чистоты, она едва заметно подрагивала, как будто ей было тесно в ведре.

Солнце уже опустилось. Будет, обязательно что-то будет, но ты знай, что есть, хотела сказать она, и как будто он слышал её голос.

Люди убивают людей, а над ними летит самолёт. Вот-вот длинными вереницами по пути его потянутся перелётные птицы – за тридевять земель. Кто куда.

В дальние стороны, в разные царства-государства. В народоправства и княжества, в ханства и сатрапии, в полис и хору. Над торжищами и стогнами пролетят они невредимы, и над причалами пролетят, и над скорбями многими проведут крылом. Понеже нелицеприятны они к устройству людскому, ибо нет дела птицам небесным в дольних острожищах. Стрижи полетят в Африку, в Южную Индию, иные доберутся и до Таиланда. Зимородки и цапли поближе – на балканские прощи. В Боснию. В Хум и Травунию, иже зовётся Герцеговиною. В Хрватску. В Сербию, в Македонию. В Охриды. На Скадарское озеро… На зелёную Бояну. На голубой Дунай.

И да, вот ещё что.

Дом в Черногории ещё продаётся.

Лука за ним присматривает.

2012–2016