Древнерусское урок – встречается в значениях наряд, задание, уговор. С одной стороны, значением права является "то, что должно сделать", с другой стороны – "то, что должно сказать". Данное различие ясно показывает, что правовые нормы неотделимы от ритуальных, где "дело" нередко заключалось в "слове", точно так же как и в любом магическом поступке именно слово преобладает над собственно действием. Кстати говоря, содержание латинского слова jus допускает оба эти смысла. В древнерусском языке форма «казать» может значить одновременно и говорить, и наказывать.

Греческому themis у нас будет соответствовать суд. Слово это также образовано от индоевропейского корня *dhe в значении "устанавливать". Но *dhe значит не просто устанавливать что-то, а устанавливать творчески, вводить в бытие, а в этом уже просматриваются признаки социального установления. Но имеется ли основания? Словенское слово "суд" в значении приговор как будто позволяют это. Этимологию Грота (ФР.1, 479), который сближает суд с нем. sondern, sonder на том основании, что здесь судить первоначально значит разбирать, придется отвергнуть по той причине, что первоначально судить – это ни в коем случае не разбирать, а узнавать приговор. "Русская правда" ещё помнит об этом: "Оже кто убьет жену, то тем же судом судити". Поскольку наказание уже известно и заключается в уплате установленной виры, то "судити судом" значит – приговорить.

Я возьмусь утверждать, что в приговор верили. Группа слов, родственных латинскому verus – истинный, верный, дают значения: правда, истина, истинный, правдивый и т. д… Правдой могло быть только то, что сказано, и сказано не самим человеком, а по наитию, иными словами за истину признавалось решение верховного существа. "Я веровал, и потому говорил", – свидетельствует царь Давид. Древнерусское слово "наказ", от которого происходит "наказание", буквально означает "обязательное к исполнению словесное установление", что вполне согласуется с первичными формами бытования права. Казнь согласно старославянскому – распоряжение, наказание. Сюда же в качестве наказания – древнерусский "урок" от "наречь". Говоры понимают урок как молитвенное заклинание. Латинское ordalium – приговор, суд, древненемецкое urteil – решение. Корень суд родственен литовскому zodis (слово), словенскому sod – приговор. Таким образом, мы подходим к ближайшему значению слова суд. Суд – это буквально приговор. Суды здесь – это и суд самой низшей инстанции, но одновременно это и высший суд – суд Божий, или судьба. В летописи по Ипатьевскому списку в записи под 1190 год есть такие слова: «Во истиноу соуд створи и правы соудбы его». Как проницательно замечает Эверс, первоначальное судопроизводство вполне соответствует расправе, имеющей место в естественном состоянии человека.

Кем-то было сделано замечание, как мне кажется, не совсем отвечающее положению вещей, что в ранние периоды вопросы, касавшиеся фактов, рассматривались как простейшие. Конечно, это верно по отношению современного судопроизводства. Но почему суд именно приговор? Что представлял он собой до тех привычных форм Суда Божия, которые на известной ступени получили такое распространение у варваров? Одно место из Тэйлора, кажется, объясняет это еще точнее: мундруку в Северной Бразилии, желая обнаружить убийцу, дают такое питьё духовидцам, чтобы преступник явился им во сне. Тот же способ установления юридической истины мы находим у черкесов. Наш маститый этнограф пишет, что среди них существовали семейства, называемые цисюе, что значит знахарь, которым приписывали дар узнавать чародеев и вообще преступников. Нет сомнений, что семейства эти со временем должны были взять на себя всю полноту правооборота и вполне могли сорганизоваться в целый общественный класс, как это произошло с бригонами в древней Ирландии. Но насколько действенной была такая судебная система и сколько судебных ошибок приходилось тут на прочно установленный факт? Иными словами, должны ли мы признать за этими фактами реальность, или согласиться с тем, что первобытное общество целиком пребывало в области фантазий? Безусловно, мы должны принять первый вариант, ибо в обществе, в котором не делается различия между правом и религией, все древнейшее право было одной из областей, регулируемых правилами и практикой, пронизанными мистикой. Гельмольд из Босау пишет: «Среди множества божеств главным является Святовит, бог земли раенской, так как он – самый убедительный в ответах». Но как связать ответы оракула и право? Этот парадокс разрешает автор «Чешской хроники» Козьма Пражский. Рассказывая о Любуше, дочери легендарного Чеха, он говорит, что после его смерти собравшиеся роды поставили её над собой, избрав в судьи, потому что она обладала даром провидения и предсказывала народу многое и правильно. «Et quia populo multa et cetra predixit futura omnis illa gens commune consilium iniens patris eius post necem hanc sibi prefecit in iudicem».

Очевидно, ошибается г-н Ветухов, заявляя, что слово как объект наблюдения сравнительно поздно попадает в поток мысли, а потому и сочетание: "я и мое слово" появилось на арене из последних; но он совершенно прав в другом: проявившись, эта пара заняла царствующее место.

Как удачно выразился г-н Овсянико-Куликовский: "Вестником, глашатаем ходит речь между небом и землей". Поскольку правосудие осуществляется божественным словом, а судья есть тот, кто не имеет права выносить решения, но только утверждает, приговаривает их, то не случайно, что тот, кто судит приказом короля, не получив его, должен был отвечать своим языком, а не нести обычную кару жизнью или рукой (lib oder hunt). Этот пример из «Саксонского зерцала» – переживание древнейшего взгляда на юриспруденцию. Ибо никогда пророчество не было произносимо по воле человеческой, говорит Пётр апостол, но изрекали его "святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым". "И сказал Валаам Валаку: вот, я и пришел к тебе, но могу ли что от себя сказать? Что вложит Бог в уста мои, то и буду говорить". А пророческое слово вызывает событие к осуществлению…»

Когда становилось нестерпимо жарко, Сергей Леонидович надевал доху и выходил на улицу, выходил и за ограду, обращая взор к могиле брата. Колокольня чётко рисовалась на синем небе и виднелись чёрные очерки дубов, среди которых был похоронен Павлуша. На воздухе казалось тише, чем в доме, где потрескивала печка, шуршала бумага, скрипело по ней перо. На много вёрст вокруг стояла скованная морозом тишина, и ни один звук, кроме снега под ногами, не нарушал её. Сергей Леонидович стоял, дышал холодным воздухом, приводил мысли в порядок, соображал что-то, пока мороз не начинал драть лицо.

Могильный камень Павлуши почти целиком тонул в снегу, вершину его покрывала белая шапка и вид он имел какой-то половецкой бабы. Сергей Леонидович протоптал к нему дорожку, изредка подходил, стоял и смотрел, думая о своём. Иногда он спрашивал мысленно со смиренной грустью: "Что, тепло тебе, брат?" И ещё почему-то вертелись в голове слова, которые Эврипид сказал об Альцесте: «Прохожий остановится у её могилы, и скажет: теперь она блаженное существо». Но какая тут была связь, он и сам не смог бы определить.

Ему вдруг так отчётливо вспомнился тот день конца сентября 1898 года, когда после акта присяги Павлуша явился в Соловьёвку в полном блеске своего нового положения. В памяти его предстали все мельчайшие детали: шляпа, эполеты, сабля, – о, эта сабля, – и ему казалось даже сейчас возможным воспроизвести шитый узор на стоячем воротнике его мундира. Для этого события отец даже отпросил на три дня Сергея Леонидовича из гимназии и лично ездил за ним в Рязань. Фитенгоф явился в своем гвардейском ротмистрском мундире, мать сияла, порхала по дому, точно девушка, а отец, сыпавший шутками, внезапно отвернулся, стараясь поскорей унять непрошеные слезы. И именно вот это – увидеть на глазах своего беспечного, легкомысленного отца слёзы оказалось тогда неразрешимой загадкой для незрелого ума Сергея Леонидовича…