Гостей не бывало, только однажды к церковной слободке лихо подкатила откормленная рысистая тройка.

– Кто это к батюшке приехал? – спросил Сергей Леонидович у Игната.

– Благочинный, известно кто, – промолвил тот с неудовольствием. – Уж я-то лошадков этих знаю – вороные с чулками белыми. Таких других тут нетуть. – В голосе его сквозила ревность к чужой запряжке, которая и впрямь была на диво, и Сергей Леонидович, чувствуя это, прятал улыбку. Расстроенный Игнат ушёл в конюшню и долго тешил своих пегих, превосходство которых его сознание не уступало никому…

А к вечеру пожаловал отец Восторгов. Обычный его румянец, свойственный всем рыжеволосым людям, разгорелся в пунцовый пламень, глаза округлились и окутались скорбным туманом.

– Да благочинный распёк. И принесла ж нелегкая!

– Говорил я вам, антиминс поменяйте, – заметил Сергей Леонидович. – А то ведь статочное дело: люстра от Ле Дюра, а антиминс печатный.

– Не в этом-то дело, – растерянно возразил отец Восторгов. – Дошло вишь до консистории, что будто проповедей я не делаю.

– А отчего же не делаете?

– Эх, батюшка, – вздохнул отец Восторгов, – я б и рад, да не хотят. Не приемлют. Я ведь здесь который-то год? Другой десяток. Говорят, старики-то говорят, наши мол прежние попы читали нам от Божьего писания, по большой книге, а что ты говоришь – кто тебя знает. Этак-то и всякий говорить умеет. А ты нам читай. Из церковной книги, отвечаю, вы ничего не поймёте… – отец Восторгов замолчал и ушёл в себя. – Удивляются только, что без книжки читаю как по писаному, и только.

– И что ж? – вернул его к действительности Сергей Леонидович.

– А вот что: двадцати-то пяти целковых опять как не бывало, – задумчиво отозвался Восторгов.

– Да я не о том, – усмехнулся Сергей Леонидович.

– М-м. Это всё равно, говорят, – отозвался Восторгов. – Ты Божеское слово читай, говорят.

Теперь задумался уже Сергей Леонидович.

– А вы вот как поступайте, – посоветовал он, – вы с клироса там какую-нибудь книгу возьмите да положите на аналой, а сами и говорите от себя, что хотите, а выглядеть будет, будто читаете.

– М-м, – промычал отец Восторгов. – Оно и верно. – Он потеребил себя за свою рыжую бороду, и какими-то новыми глазами глянул на Сергея Леонидовича.

Дни шли за днями, а Сергей Леонидович продолжал жить жизнью окружающих его забот. Некоторые знакомые выражали удивление тем, что Сергей Леонидович в столь молодых годах заключает себя в глуши. «Утомитесь, Серёжа, увязнете, а там и старость, а там и жизнь прошла. Лучшие лета растратите, разлетятся они, точно листья осенние. А Россия? А ну её к лешему. „Там во глубине России, там вековая тишина“».

Им деревенское бытье казалось скучным, сыромятным, но Сергей Леонидович был себе на уме. С одной стороны, жалко было оставлять Соловьёвку на руках какого-нибудь очередного Порфирия Клавдиевича, с другой – он и не загадывал хоронить себя в деревне. Грядущую зиму планировал он посвятить вдали от суеты написанию магистерской диссертации. Сергей Леонидович любил и понимал природу, хотя и не питал страсти к охоте, подобно своему отцу.

Но главное, помимо природы, Сергей Леонидович сердечно любил свой прочный, уютный дом. Архитектуру его нельзя было назвать затейливой, чем-либо выдающейся, однако скромные и спокойные пропорции создавали впечатление ясной простоты, столь идущей к помещичьему дому. При отце Сергея Леонидовича дом подновлялся, однако в целом облик его оставался таким, каким был задуман и воплощён пращурами. Дом был меблирован и только гостиная, или, как её ещё называли – портретная, которой после смерти Александры Николаевны почти не пользовались, несла на себе отпечаток старого доброго времени. Красная мебель стояла под чехлами, а простенки между высокими окнами занимали тёмные от потемневшего лака портреты прошлых обитателей.

По-прежнему население усадьбы составляли, помимо Сергея Леонидовича, Гапа да кучер Игнат. Комнатная девушка Александры Николаевны Луша по смерти её сошла, а Сергей Леонидович привык обходиться без прислуги. Скотники были наёмные и приходили из деревни.

Верхом Сергей Леонидович не ездил, так что в конюшне оставались только две рабочие и три запряжные лошади.

Наконец Сергей Леонидович почувствовал внутри себя то особое хрустальное состояние, когда мысль обещала быть летучей, а прилежание ручалось, что слова лягут в правильном порядке. Ночь была покойна и серебриста. Колдовской её свет, непостижимым образом рождённый тьмою, ластился к дому и робко заглядывал в окна. Сергей Леонидович сел за стол перед белым листом бумаги и тихо, почти благоговейно вывел первые строки:

ПРАВО КАК СЛОВО

Мы не станем останавливаться на том хорошо известном и довольно подробно исследованном факте о связи «изреченного слова» с идеей предопределения. Веру в неотвратимость исполнения пророчества роднит с идеей судьбы прежде всего то обстоятельство, что эта вера есть вера в неотвратимость определённого будущего, которое этим пророчеством как бы наперёд задано, и вместе с тем задаётся как уже заранее известное. Последнее обстоятельство сближает проклятие с пророчеством. По чрезвычайно метким словам одного путешественника, глубоко проникшего в этот психологический механизм, «предсказание служило приговором, который приводила в исполнение вера».

В замечательной работе Гюстава Глоца (1904) убедительно показано, что латинское dico и греческое dike заставляют предположить существование формульного права, которым определяется, что надлежит делать в каждом конкретном случае. Судья, таким образом, это тот, кто следит за соблюдением формульных установлений и имеет право изрекать соответствующее правило. Главнейшие признаки права на этой ступени – это его публичность, но и его безаппеляционность.

Мы уже имели случай упоминать, что, если мы исследуем неразвитую форму государственного организма, то убедимся, что законодательная способность является в нём способностью наименее заметною и наименее развитою. Различные оттенки власти, под влиянием свойственных обществу идей, не различались один от другого, и в человеческом уме не существовало ясного сознания о различии между изданием закона, его обнародованием и наказанием лица, его нарушившего. Мэн даже высказывает мнение, что если только к той различного рода власти возможно было приложить современные названия, то законодательная власть заняла бы место на самом заднем плане, тогда как фактом, сознаваемым с наибольшей ясностью, являлась бы власть судебная. Иными словами, под «судом» понималась власть вообще. Это как будто позволяет предположить такое правовое состояние, которое целиком и единственно выражалось одномоментным юридическим актом.

Другой не менее почтенный исследователь индоевропейских древностей говорит: "Индоевропейское rex – понятие более религиозное, чем политическое. Обязанности здесь не заключаются в том, чтобы повелевать и вершить власть, а устанавливать правила и определять то, что относится к праву в прямом смысле этого слова. Кроме того, он наделен страшной магической властью". Софокл помнит ещё ту отдаленную эпоху, когда, выражаясь словами Гемона, один лишь взгляд царя "страшен простому человеку"; один лишь этот взгляд прерывает речи, неугодные царскому слуху. Вундт и многие другие антропологи приводят данные об исследовании примитивных обществ, в которых шаману или вождю, наделённому сакральной властью, было достаточно произнести особое слово, означавшее смертный приговор, чтобы тот, на кого он был направлен, валился замертво. На этом основании был сделан вывод о том, что психика примитивного человека обладала особым видом тождества, или, психофизиологическим единством с тем, кого этот человек наделяет высшей властью. Эта же особенность объясняет и могущество слова в положительном значении, когда оно является целебным либо обережным заклинанием. Само слово, произносимое вождём, было, по-видимому, строго табуировано, но имелись слова, служившие для обозначения самого процесса.