– Дом не велик, да сидеть не велит, – приговаривала Гапа.

Должность на КВЖД позволила Павлуше в несколько лет полностью погасить банковскую ссуду, взятую матерью в пятом году для его спасения, и Соловьёвка из заклада снова перешла в полное распоряжение Казнаковых.

Первым деянием новой власти стало удаление Порфирия Клавдиевича. Порфирий Клавдиевич Антипатров слыл за человека с тёмным прошлым. Расстриженный священник, одно время служил он приставом 2-го стана уезда. Откуда раздобыл его Павлуша, так и осталось неизвестным. Позже Сергей Леонидович узнал, что Антипатров прибился к губернскому правлению.

Оказалось, что Порфирий Клавдиевич вновь завёл запашку, и теперь предстояло убрать посеянную им озимую рожь.

– На то он и запашку ввёл опять, – пояснял Скакунов, – чтоб нажиться ему легче было. Где умолот отследить? Вы-то с Павлом Леонидовичем разлетелись, а ему рука – он тут и крутит.

Высокий, белый лоб Скакунова резко отделялся от смуглого и загорелого лица, длинные волосы с проседью падали на самый воротник чапана, – затылка, как это было в обычае у кулаков и прасолов, он не подбривал. Широкая борода играла на свету серебром своей седины. Весь его облик являл собой воплощённое достоинство, и Сергей Леонидович подумал, что будет не лишним прислушиваться к советам этого человека.

– Но это, вы, сударь, не беспокойтесь. В прошлом году я предложил по пятнадцати копеек в день бабе на полку проса в начале июня. Так и без повестки явилось их из соседней волости чуть не до пятидесяти. А ить это двенадцать вёрст. Уберёте, не извольте беспокоиться, подённых баб завсегда найдёте в достатке. Хоть и по гривеннику в день.

Обо всём было переговорено и время было Скакунову уходить, но он что-то медлил, мял в руках барашковую шапку, загадочно кашлял в кулак, и от внимания Сергея Леонидовича это не укрылось.

– Что-то вы хотите сказать мне? – ласково спросил он.

– Оно… Да, то есть… – забормотал Скакунов. – Сказать-то есть что, уж только вы, сударь, не обессудьте.

– Слушаю, – подбодрил его Сергей Леонидович.

Скакунов ещё раз кашлянул в кулак и сказал:

– А надо бы вклад на колокол исделать.

– На колокол? – удивился Сергей Леонидович. – А что же старый?

– Да старый-то в порядке. А нужно новый отлить.

– Для чего?

– Видите, сударь, за упокой души…

– Кого же это?

– Так ведь братца-то вашего, Павла-то Леонидовича. Нехорошей смертью погинул, а глас Божий вызвонит его душу… из ада, – едва слышно закончил он. – Уж это верно, – поспешно прибавил Скакунов уже своим обычным голосом. – Не раз проверено.

Предложение Скакунова настолько озадачило Сергея Леонидовича, что он даже снял свои очки, что делал крайне редко.

– А это, что же, батюшка так говорит вам? – помолчав, покрутив в руках очки, поинтересовался он.

Скакунов махнул рукой, в которой была зажата шапка.

– Ништо, батюшка! – сказал он с досадой на недопонимание со стороны Сергея Леонидовича. – И без батюшки знам: испокон так ведётся. Ежели заложный есть – надо лить.

– И много ль стоит?

– Оно по-разному. Энтот год в Таптыково колокол подымали – в семь тысяч обчеству обошлось.

– В семь тысяч?! – воскликнул Сергей Леонидович. – Однако…

– На такое дело жалеть не надо, – сказал Скакунов. – Дело святое. К такому делу рубли приложить – душе послужить… Это всё одно как мы в семьдесят седьмом за братью нашу стали…

Скакунов разволновался и пустился в воспоминания:

– За два года ещё до войны пошли слухи, что турки режут христиан, что муку мученическую терпят от них христиане. Выйдем, бывало, на улицу, нет-нет да и заведёт кто-нибудь речь об этом об самом у нас, ведь тут всё на слуху. Поедешь на станцию али в волость там, телеграфисты и конторщики газету получают, ну и расскажут, что и как где идёт. Знали мы, что милостив наш батюшка-царь, дивовались только, а некоторые и вслух говорили: " что же это царь-то батюшка поганым туркам своих в обиду даёт?" Ну вот, слышно нам стало, что посылать стал царь-то тихомолком народ на заступу туда, да верно и для того, чтобы, значит, раздразнить на себя турок. Знамо, нашему царю самому войну нельзя начать. Ну, а когда уж открылась война-то, тут уж и мы пошли. Батюшка ваш на море, а мы пешки – через Дунай да по горам по энтим.

Проводив Скакунова, Сергей Леонидович вновь обратился к своим занятиям.

«…Регулярное повторение великого цикла природных явлений запечатлевается в сознании первобытного человека.

Вернее всего связь права с природными циклами обнаруживает родословная древнегреческой богини правосудия Фемиды. Гесиод в своей "Теогонии" сообщает, что прежде чем родить от Зевса Мойр, богинь судьбы, Фемида родила от него Ор, то есть времена года (901–906). Их имена – Эвномия "Благозаконность", Дика "Правда, Справедливость" и Эйрена "Мир", – недвусмысленно внушают мысль о том, что они не только божества, которые олицетворяют ритмичность вселенских процессов, и потому покровители земледелия (Оры охраняют нивы), но одновременно обеспечивают законность, справедливость и мир, то есть порядок в человеческом обществе. Имя их матери – Фемиды – персонификации закона и вечной справедливости, непосредственно означает "установление" и, следовательно, законы, которые она олицетворяет, суть не что иное, как божественные предписания. Так божества, круг обязанностей которых ограничивался поддержанием порядка, ведущего к плодородию, оказываются ответственны за судьбы людей и самих богов, а отсюда уже проистекает их позднейшая метаморфоза – они начинают олицетворять право…

То, что религия выступает источником права, в этом нет никаких сомнений. Однако сами религиозные взгляды с течением исторического времени претерпевают изменения, и нам предстоит определить, по возможности, наиболее ранние понятия и выяснить, как могли они влиять на процедуру установления фактов?

Но как право может быть судьбой, или, точнее, каким образом проистекает оно из представления о судьбе? Как вывести из этого значение нужды, необходимости, спрашивает профессор Потебня?

При решении трудных исторических вопросов полезно отыскивать в выражениях языка все указания и объяснения, какие из них можно вывести. Потому мы не побоимся заявить, что процесс развития права, как, впрочем, и любого другого социального института, может быть поверен теми изменениями языка, которые наложила на него длительная эволюция социальных институтов, и, как следствие, которые обнаружили возникновение нового мироощущения, а состояние языка – точнейший и тончайший показатель уровня постоянно меняющейся мысли, как проницательно заключил г-н Ветухов.

Коль скоро одно и то же слово послужило для обозначения судьбы и судебной процедуры, совершенно очевидно, что по представлению древних, обоим этим понятиям свойственна какая-то общая важная черта. Переживание этого древнего представления – о суде как о жребии – вполне еще сохранилось в нашем языке, где слово суд вполне еще передает воспоминание о характере судебной процедуры: суд изначально и значит именно жребий, участь. "Пусть нас судьба разберет, – говорят наши крестьяне, – пойдём в волость!"

В Гаутрекссаге есть рассказ о том, как Один и Тор определяли судьбы Сторкарду. Свои роковые предвещания они начинали словами: ich shhaffe ihm, ich gebe (я создаю, я дарю ему). И наше: «Боян бо вещий, аще кому хотяще песнь творити». Отсюда – сотворить, отворить, затворить. Затворить это и в некоторых случаях скрыть что-либо от взоров. Поэтому сказал скальд: «В Ловунде, знаю, норны, скрыли нить жизни князя, и пал Эйстейн там в палатах, ютским людом спалённый…»

После Рождества на одиннадцатый год остаток зимы выдался необычайно суровым. Морозы начались с половины января и с каждым днём набирали силу. В комнатах стало светло от выпавшего снега. Сергей Леонидович более или менее оправился душевно и понемногу стал возвращаться к полноценной работе. Одну статью он уже отослал в «Юридический вестник» и с нетерпением ждал публикации.