Ту же картину рисует Ибн Даста относительно русов: "Есть у них знахари, – утверждает он, – из которых иные повелевают царем, как будто бы он их (русов) начальник. Случается, что они приказывают принести жертву творцу их тем, что они пожелают: женщинами, мужчинами, лошадьми. И если знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак невозможно. Взяв человека или животное, знахарь накидывает ему на шею петлю, вешает жертву на бревно и ждет, пока она не задохнется, и говорит, что это жертва богу". Гильфердинг уверен, что устройство прибалтийских славян носило прямо теократический характер, и это не лишено оснований, ибо Гельмольд из Босау называет полабских предводителей не князьями, а reguli, то есть правителями.

Очень схожее, но гораздо более тщательное описание обретения власти приводит Тэйлор. Древние индейцы (алгонкины), говорит он, считали пост делом очень почётным. Они постились иногда по шесть, семь дней, пока дух и тело не делались лёгкими и светлыми, что приготовляло их к снам. Стремлением их было увидеть во сне солнце, потому что такой сон, по их представлениям, сообщал им способность видеть всё на земле. И они обыкновенно преуспевали в этом путём долгого поста и долгих размышлений о предмете своих желаний. Посты и сны практиковались с раннего возраста. Всё, что юноша испытывает во время поста и снов, считается им за истину и становится руководящим началом в его последующей жизни. За советом в делах он обращается к этим откровениям. Если посты были для него благоприятны, и народ уверует в его способность прозревать будущее, то для него открыт путь к высшим почестям. Пророк испытывает свою силу сначала втайне, в присутствии одного лишь лица, свидетельство которого необходимо в случае удачи. Начав подвизаться на этом поприще, он отмечает образы своих снов и откровений знаками на древесной коре или другом материале, хотя бы ему потребовалась для этого целая зима, и таким образом сохраняет память о своём сокровенном знании. Если его предсказания сбываются, свидетель заявляет об этом, а памятные заметки служат дальнейшим доказательством его пророческой силы и искусства. Время увеличивает его силу. Наконец его таблички предоставляются в совет стариков, которые совещаются об этом предмете, так как весь народ верит в эти откровения. Старики решают дело и объявляют, что человек одарён пророческим даром – вдохновлён мудростью и способен быть духовным водителем своего народа. Обычай этот терялся в глуби времен, и знаменитые древние воины-предводители достигали власти этим путём.

Как тут не вспомнить Эдипа, который, явившись в Фивы никому не известным странником, приобрёл царскую власть единственно тем, что вдохновленный божиим внушением, правильно ответил на вопросы Сфинкса, освободив страну от жестокой дани, что фиванцы несли "певице ужасов". Чисто уголовное дознание, затеянное Эдипом и имевшее целью установить, кто же убил Лаийя, не обошлось без прорицателя Тиресия, который заявил царю: "Хоть ты и царь, но в свободном слове и я властитель наравне с тобой".

Вот почему думается, что власть духовная раньше себя проявила в истории…

Это разделение властей вообще начинается очень рано, и его надо признать первым, за которым в последствии исторического времени следуют все другие. Как и почему оно происходит, вопрос этот в литературе не решён и поныне. У евреев образ Мессии развивался одновременно в двух направлениях: как идея Мессии-царя и как идея Мессии-пророка. Наиболее вероятным, однако, представляется мнение, что коль скоро законы даны богами, то и толковать их доступно исключительно лицу религиозной профессии, наподобие друидов, ирландских бригонов, браминов и волхвов, и только сильное предубеждение против изложения в письменной форме своих священных преданий, в состав которых входило и право, о котором столь убедительно свидетельствует Цезарь в отношении галлов, не оставило нам ни одного памятника славянской юридической мысли. Ибо в том случае, когда учреждения какого-либо арийского племени оставались свободными от влияния законодательной деятельности римской империи, в них всегда можно отыскать общее основание арийского обычая…»

Здесь Сергею Леонидовичу сообщили, что председатель уездной земской управы Иван Иванович фон Кульберг желал бы видеть его сегодня. Просьба показалась Сергею Леонидовичу несколько странной и отчасти даже бестактной своей неожиданностью, но работа у него не больно спорилась, и он велел закладывать.

Дом председателя уездной управы Ивана Ивановича фон Кульберга стоял в Вознесенском переулке сразу за Троицким собором. О прошлом его хозяина да и о настоящем Сергею Леонидовичу ничего не было известно, кроме того, что он владел в уезде значительным количеством земли.

К нему вышел невысокий худощавый пожилой господин с сутулыми плечами, запавшими щеками и седыми волосами, подстриженными на немецкий манер "бобриком". Сергей Леонидович окинул взглядом гостиную…

Кульберг сразил его своей откровенностью. Сергею Леонидовичу представлялось, что тот, подобно Ремизову, станет уговаривать, взывать к долгу, напирать на общее дело, однако встретил его хмурый, недовольный всем человек, и некоторые признаки указывали на то, что состояние это едва ли не владычествовало им постоянно. Когда он заговорил совершенно бесстрастным голосом, то поверг Сергея Леонидовича в замешательство: тому было непонятно, обращается ли Кульберг к нему лично или делает репетицию доклада, с которым предстоит ему выступить в более многочисленном собрании:

– В губернском собрании последней сессии присутствовало не более двадцати-тридцати гласных, то есть едва одна треть, требуемая законом. Даже в восемьдесят втором году, когда рассматривались вопросы о преобразовании крестьянских учреждений, о всесословной волости, о сведущих людях, число присутствующих почти не поднималось выше половины общего числа гласных. Уездные собрания, наоборот, посещаются куда исправнее. У нас из общего числа гласных в тридцать два человека налицо всегда бывает двадцать пять, редко двадцать.

– От чего зависит такая разница? – вежливо поинтересовался Сергей Леонидович.

Кульберг хмуро поглядел на него.

– Отчасти, конечно, от большей близости уездного города к месту жительства большинства гласных, от меньшей продолжительности сессии, от сравнительной незначительности расходов, сопряжённых с прибытием в собрание, от аккуратности гласных-крестьян, рассматривающих явку в собрание как обязательную повинность. Но это ещё далеко не все. При настоящем положении земских учреждений живое дело находит себе применение преимущественно в уезде: здесь сосредоточена забота о народной школе, о народном здоровье, здесь получает практическое разрешение продовольственный вопрос. Общий уровень общественной жизни отражается, без сомнения, и на уездных земских собраниях, но сравнительно меньше и именно потому, что работа, им вверенная, имеет преимущественно будничный характер, потому что она должна быть совершена всё равно, благоприятствуют этому обстоятельства или нет…

Сергей Леонидович украдкой оглядывал убранство помещения и на одной из стен увидел дагерротип, на котором молодой Кульберг был представлен в мундире корпуса горных инженеров.

То ли оправдывался Кульберг перед кем-то, возможно, даже, и перед самим собой, то ли давал гневную отповедь «присяжным обвинителям земства», то ли имел целью отвратить Сергея Леонидовича от участия в самоуправлении – всё это осталось совершенно непонятным, но, может быть, именно в силу этой беспристрастности, по странному закону человеческой психики, Кульберг зародил в своём молодом госте что-то вроде азарта.

«Что ж, поживу, – смиренно думал Сергей Леонидович на обратной дороге, кутая щёки в высокий бобровый воротник пальто, – куда ж пока и деваться… А там видно будет».

Сбегались скорые сумерки. Он видел только спину Игната, но чувствовал через эту спину, как мила тому эта первая езда по неведомо кем накатанной уже дороге, сквозь белые поля с припудренными перелесками, и с каждой съеденной верстой придавленная последними неделями сила жизни возвращалась ему.