– Что-то бабку твою поминал сегодня, – начал он издалека.

– Спасибо, что не забываете, – осторожно отозвался Михаил.

– Стоит, – вдруг с каким-то недовольством воскликнул Чибисов, мотнув небритым подбородком на усадьбу.

Михаил глянул в сторону усадьбы, потом перевёл глаза на деда, стараясь угадать, куда же тот повернёт разговор.

– Тоже люди жили, – сказал Чибисов. – Мой отец и хозяина еще помнил.

– Да ну? – оживился Михаил.

– Помнил, да, – кивнул Чибисов. – Нехорошей смертью погиб. В тот год, как я родился, тогда это и убили его. Говорили, слышь, что со станции шёл, а дезертиры налетели.

– За что же они его?

– Так кто же знает? – вздохнул старик. – Разжиться, может, хотели, или ещё что. Времена-то были сурьезные. Дитя от него осталось, девчушка…

– Понятно, – сказал Михаил и оперся локтями в колени.

Оба они молчали, и Михаил понял эту тишину, как знак уходить. Он было приподнялся, но старик осадил его.

– Ты погоди, это ещё присказка… А во-он там усадьба была, так то прадед твой жил.

– Знаю, Панкрат, – сказал Михаил.

– Панкрат, – кивнул Чибисов. – Мы с его ребятами дружили. С Лукою в тридцать восьмом на трактористов выучились в Муравлянской МТС. Когда церкву ломали, – добавил он. – Тракторами растаскивали… Потом из кирпичей склад сделали.

– А колокольню-то почему оставили?

– А это я уж не знаю, – как-то сердито отрезал Чибисов. – Полез там один колокол сымать да сорвался. И хоть бы оно что. А на войну взяли – первая пуля его была…

– Так что? – Михаил никак не мог взять в толк, куда клонит Чибисов.

– А то, – голос деда от волнения перешел в фистулу, – что не было у Скакуновых девок своих, парни одни. Дормидонт, Дорофей и Лука одноногий, который дом твой построил. Вот тут и думай.

Михаил действительно призадумался.

– То есть что же это получается, – проговорил наконец он и опять замолчал.

– То самое получается, – подтвердил дед. – Ихняя кровь в тебе, не Скакуновых.

От такого откровения Михаила бросило в жар. Он не мог понять, правда ли это, или просто неумная шутка, по какой-то причине взбредшая старику в голову.

– Чего морочите? – усмехнулся он.

Чибисов тоже ответил усмешкой, пожевал тонкими фиолетовыми губами.

– Ничего не морочу. Когда на трактористов учиться поступали, то у Луки по одним документам он с семнадцатого года, а по другим с восемнадцатого, как я. На год позже его записали. Помню я хорошо, как с этим разбирались…

Михаил посмотрел на его профиль, на жёлтое ухо, за которое зацепилась грязная кепка.

– Все знали, одна бабка моя не знала? – усомнился он.

– Все знали, – кивнул дед, глядя на Людкины окна, – а ничего наружу не вышло. Так-то. Мир, он всё схоронит.

– Да как такое скроешь? – снова усомнился Михаил. – Что же это она всю жизнь жила, и никто ей не сказал. Да невозможно это. Не может такого быть.

Чибисов сморщился, как от боли, помолчал немного, потом спросил:

– Ты Сашку-лётчика знаешь, кто спалил?

– Откуда? – Михаил даже обиделся. – Знал бы… – он не счёл нужным договаривать.

– Так знаешь или нет?

– Нет, – потупился Михаил.

– Вот то-то, – оживился дед. – И не узнаешь!

– Всё может быть, – не сдавался Михаил.

– А ты пытал? – снова спросил дед.

– А то, – сказал Михаил.

– А с раёна приезжали, искали? – не отвязывался дед.

– Искали, – вздохнул Михаил.

– А нашли?

Этот вопрос, в сущности, ответа не требовал.

– А сколько лет прошло. О! – победно заключил дед. – И ведь каждый знает.

– И вы будто знаете? – с недоверием спросил Михаил.

– Я-то? Знаю, да не скажу.

– А про это что ж говорите?

– Это дело давнее, быльём поросло. Мне-то что, скоро уже в землю полезать. А тебе жить.

Дед приподнял свою палку, до блеска отполированную долгим употреблением. К концу её прилип комок чернозёма.

– Вот она, – задумчиво сказал дед, – вся жизнь крестьянская. От люльки и до гроба. В деревянном мире прошла.

Светлой печалью смирения повеяло от этих слов.

– И что мне делать с этим? – Михаил ещё очень плохо усвоил себе, что именно рассказал ему только что старик Чибисов.

– А что схочешь, то и сделаешь. Мне на ум взошло, вот я и сказал. А тебе вдруг пригодится? – И Чибисов как-то заговорщицки подмигнул Михаилу. – А, может, и неправда всё. Точно ведь и я не знаю, – добавил он уже серьёзно.

– Про Сашку-то скажите, – умоляющим голосом попросил Михаил. – Скажите уже.

– А про Сашку не скажу, – рассердился дед, – не обессудь. Это уже внуки твои узнают, если будет им оно на что.

Михаил угрюмо молчал. Чибисов, опершись на палку, с трудом поднялся со своей завалинки.

– Ну а чего здесь было бы правильней, – вернулся он к своему рассказу. – Разве б ей отдал кто его? – мотнул он палкой в сторону, где находился усадебный дом. – Прошлого-то не воротишь. Минулось то. А те, кто мне это сказывали, по земле своё уже отходили.

Восьмого ноября 1910 года Павел Леонидович Казнаков выехал из Москвы по Казанской железной дороге, намереваясь сойти на станции Вёрда, чтобы оттуда ехать в Соловьёвку, куда предварительно была отправлена телеграмма. Его сосед по купе – седоватый господин лет шестидесяти в паре из серой английской шерсти, выложил на столик целую пачку газет и внимательно изучал их.

– Вот, изволите видеть, – вдруг объявил он, ни к кому в отдельности не обращаясь, – благочинные Петербурга получили сегодня предписание не дозволять служения панихид по Льве Толстом. В случае заявления о желании отслужить панихиду по рабе Божием Льве, следует осведомиться о фамилии, и в случае, если скажут – Толстой, панихиды не служить.

Никто из прочих попутчиков на это не отозвался.

– Ага, – снова заговорил господин через некоторое время, – Астапово, 8 ноября. Прибыл художник Пастернак для зарисовки Толстого на смертном одре.

– Мило, – сказала на этот раз дама, делившая с ними отделение.

Священник осторожно покашлял.

Павлуша вскинул рассеянный взор на звук её голоса. Одно происшествие никак не шло у него из головы. Он думал о нём постоянно на всём протяжении своего неблизкого пути, думал в Петербурге, где он оставался несколько дней, чтобы повидать бывших сослуживцев, думал и в эти минуты.

Когда в Харбине он ехал к поезду, на углу Китайской и Диагональной внимание его привлекло неподвижно лежавшее тело в синем китайском халате. Через саженей пятьдесят лежало ещё одно. На вопрос его извозчик ответил с той беспечностью, которая отчего-то так свойственна русским людям:

"Уж несколько дней вот так вота. А третьего дня городовой здесь упал". – Он прикрикнул на пару, всем своим видом показывая, что происходящее его вовсе не касается. – "А что на Пристани творится – чистый мор, – тем не менее не сдержался он. – Говорят, язва, что ли".

Как раз в ту минуту, когда пролётка поравнялась со вторым трупом, около него остановилась санитарная карета. Люди, вышедшие из неё, были облачены в белые халаты и носоглотки их были прикрыты марлевыми повязками. Павлуша остановил извозчика и сошёл на тротуар. Двое высоченных санитаров поднимали умершего, рядом стояла сестра милосердия. Лицо её тоже было прикрыто повязкой, но глаза – цвета темного янтаря, переливающегося манящими оттенками, – были точь-в-точь такие, какими смотрела она на него несколько месяцев назад из кустов «венериного башмачка» на станции Шаньши. "Адель?" – вопросительно произнёс Павлуша. Женщина обратила на него взгляд, но ничего не сказала – повязка осталась неподвижной, и только озорные искорки вспыхивали в её глазах, как будто она сама и была чумой.

Павлуша шагнул к ней с намерением сорвать с неё повязку, но пожилой доктор буквально отпихнул его со словами: "Ну что за ребячество?" И потом уже, успокоившись, пояснил: "Чума, дорогой мой, чума. Вы смерти своей, что ли, ищете?".

И сейчас Павлуша страдал, что поддался доктору и не увидел лица этой женщины…