Михаил думал только об одном – как бы узнать, приехала Людка, или нет. А дед, как на грех, никуда и не собирался и о Людке, естественно, не говорил. Сам же Михаил, прекрасно зная деревенские нравы, задать такой вопрос не мог, чтобы не поставить под удар Людкину репутацию. Когда Чибисов наконец собрал свои палки, Михаил вышел его проводить. Как раз напротив Людкиного двора стоял дом Чибисовых, и под этим предлогом можно было глянуть, что там и как. Они вышли на дорогу, дед еле плёлся, и секунды, которые оставались до того мгновения, когда откроется для взора Людкин дом, казались Михаилу вечностью. Он даже как будто невзначай перешёл на правую колею, чтобы быстрее увидеть окна.

Машина стояла, и Михаил почувствовал, как сердце его перемещается выше, куда-то по направлению к горлу.

Утром Людка пришла сама. Михаил только проснулся и ждал, пока нагреется электрический чайник. По деревенской привычке она постучала в окно, он откинул ситцевую занавеску, сшитую ещё Ольгой Панкратовной, и прильнул к пыльному стеклу. Людкино лицо оказалось ровно напротив. Через треснутое стекло оно казалось больше, чем было в действительности, и от того, что взаимный взгляд продлился чуть дольше, чем требовала простая деловитость, он сам нагрелся, как электрический чайник, и остыл только тогда, когда её гибкий силуэт возник в солнечном проеме двери.

Людка придирчиво оглядела внутренность дома, но ничего не сказала. Он следил за её взглядом глазами студента на экзамене и был готов сознаться в любой своей нерадивости.

– Суседко не видал? – обратив наконец на него взгляд своих то ли зелёных, то ли серых глаз с такого же неопределённого цвета крапинками, спросила она без тени иронии.

– Какую соседку? – не сразу понял Михаил. – А-а, – вспомнил он, что суседкой называют здесь домового. – Да нет, я сам себе суседко. Суседко не видел – краеведа видел.

– Зачем тебе краевед? – удивилась Людка.

– Так, – уклончиво ответил Михаил, – любовь к истории…

– Ты надолго?

– Да надо бы уже ехать, – неуверенно сказал он. – Тут сама знаешь, как за одно возьмёшься – и конца краю этому нет.

– Это точно, – согласилась Людка.

– А то поживу ещё, – сам не зная зачем добавил он, хотел посмотреть в сторону, но посмотрел прямо в лицо Людке.

Она встретила его взгляд немного отстранившись, подавшись назад, и глаза её ощупывали его быстрыми толчками, словно хотели понять, что тут вообще стоит понимать.

– Пойдём ягод наберём, что ли? – предложила она.

Они шли рядом вдоль белого гречишного поля, над которым жужжали шмели, и он искоса поглядывал на неё. Она это видела, скорее даже, понимала, но упрямо смотрела прямо перед собой, – туда, где топорщился на обочине куст шиповника, но плотно сомкнутые её губы как будто сдерживали готовую вывалиться улыбку. Так была уместна здесь эта женщина, в этом русском поле, что он залюбовался ей и вместе с тем испытал мгновенно возникшее непреодолимое желание стать с ней одним целым. Когда до шиповника оставалось несколько шагов, Михаил, безотчётно, плохо понимая, что делает и какие всё это может иметь последствия, одной рукой подхватил её под колени, другой за плечи и уложил в траву. Всё случилось очень быстро, как вспышка молнии; будто сама земля впустила его в свои недра.

Она села, поправила бретельку сарафана и отвернулась. Через секунду он почувствовал, что она плачет.

– Люда, – сказал он. – Люда.

– Ничего, – с деланой беспечностью сказала она, – я баба свободная. Что хочу, то и делаю.

Михаил огляделся. Где-то здесь когда-то брали сено с Николаем Семёновичем, и снова глаз кобылы Малинки представился ему. Вокруг в некошеной траве разлеглись ягодные поляны. Они начали срывать подвявшие ягоды и молча есть их.

– Набрать бы надо, – вздохнула через несколько минут Людка, обтирая о траву покрасневшие от сока пальцы. – Павлик у меня любит. А Соня – нет. Не ест.

– Девочка не любит – странно, – сказал Михаил. Он совершенно не представлял себе, что ему теперь можно делать и говорить, а чего нельзя.

– Да, странно, – отозвалась Людка, перестала есть ягоду и о чём-то задумалась.

– Ну, пойдём, – просто сказала она, поднявшись с земли и оправляя сарафан.

Полевая дорога, по которой они шли, раздваивалась: одна тянулась в деревню, другая выводила прямо к усадьбе. Как-то не сговариваясь они пошли по второй. По обочинам росла сивая полынь. Ветка за веткой он обламывал её ветки и складывал в букет. После того, что так неожиданно произошло между ними, подсознание их обоих лихорадочно отыскивало то общее, что как будто оправдывало случившееся…

Усадебный дом потонул в крапиве и поросли ракит, над верхушками которых возвышалась только треугольная крыша мезонина с полукруглым окном, забитым почерневшей от дождей фанерой. Михаил пошёл вперёд, ногами уминая крапиву, Людка, прижимая к туловищу голые руки, пробиралась следом. Внутри неприятно и мокро пахло прелью, нежитью.

Выбравшись из заброшенного дома они направились к церкви. Обглоданная временем, она стояла, укутав подножие в крапиве, на самой границе рощицы в несколько дубов. Когда-то, помнил Михаил, здесь был вросший в землю серый могильный камень. Он даже помнил, как разбирал высеченные на нём слова, и строил догадки, отчего камень стоит отдельно от других, и вот теперь не мог бы назвать ни одно из них.

– Был же тут камень? – обернулся он к Людке.

– Вроде, был, – подтвердила она, но надпись тоже не помнила.

От ограды и от кладбища время не оставило ничего. Ленивый ветер шевелил ветви дубов, и они, раздвигаясь, беспорядочно пропускали вниз лучи солнца, которые падали на человеческие лица. Михаил правой рукой обхватил Людку за талию, и почувствовал, как живот её подался вперед. Он целовал её вдумчиво, как будто делал какую-то очень ответственную, но чрезвычайно приятную работу. Целовал её сухие губы, её щеки, едва заметно подернутые веснушками, целовал пряди русых волос, выбившихся из прически, чуть выпуклый лоб, косточки за ушами… Она отвечала учащённым дыханием, и её грудь мягко касалась его, а его охватило неистовое ликование, пришедшее на смену всем страхам.

– Чёрт возьми, – выговорил он, и, наверное, хотел сказать что-то ещё, но она замкнула его такие же пересохшие губы, приложив к ним строгий выгнутый палец…

Войдя к себе в дом, Людка остановилась в полумраке перед зеркалом. Лицо её ещё горело. Боясь спугнуть то, что оно ещё хранило, Людка прошла в комнату.

Анна Кузьминична сидела на кровати, положив иссохшиеся ступни в детских колготках на тапочки.

– Что вишни-то в этом году, – ни с того ни сего сказала она, – м-м.

Людка присела на корточки перед бабушкой и взяла в свои ладони её коричневые руки с узловатыми, скрюченными работой пальцами.

– Бабушка, милая, – прошептала она.

И ей стало так же хорошо, как в детстве.

– Давай Захарку? – попросила она.

– А ещё кто с нами? – спросила Анна Кузьминична, затаённо улыбнувшись.

– Мы сами, – тихо сказала Людка, чувствуя, что опять краснеет.

Она поискала среди дров лучинку, зажгла её и, заворожённо глядя на аккуратный лепесток пламени, тихо прошептала:

Гори, гори жарко!

Приехал Захарка,

Сам на тележке,

Жена на кобылке,

Детки на санках, В чёрных шапках…

Расставшись с Людкой, Михаил побрёл к дому. Когда проходил мимо двора Чибисова, дед был во дворе.

– А ну-ка зайди, – окликнул он его строго.

Михаил свернул на тропинку, ведущую к дому, и в нём заворочались недобрые предчувствия. Ему казалось, что бесцеремонный дед затеет выговаривать ему нечто про них с Людкой, а это, что ни говори, было хоть и ни для кого не страшно, но всё-таки неприятно.

Дед усадил насторожившегося Михаила на лавку, притулившуюся к стене дома, и потёр лицо рукой, словно бы тоже готовился к какому-то сложному разговору.