– Признаться, я тоже этого не понимаю, – согласился Алянчиков. – Личность со своим правом на свободную творческую деятельность существует не менее Божьей милостью, чем государство, – об этом в наше время не стоит и тратить слов. Но согласитесь, что всё дело в форме… Ну-с, что нового в юриспруденции?

– О, полный сумбур, – живо откликнулся Сергей Леонидович. – Такие тесно связанные между собой области, как нравственность и право, были недостаточно исследованы с общей этнографической точки зрения, чтобы можно было говорить о каких-то определенных выводах или результатах. Но, несмотря на это, можно с уверенностью сказать, что всегда, когда эти вопросы рассматриваются даже поверхностно, мы с каждым шагом открываем всё новые сокровища знаний. Теперь уже очевидно, что исследователи, которые систематически изучают нравственные и законодательные учреждения человеческого рода, вводят таким образом в научное исследование этих предметов необходимый элемент, которым чистые теоретики склонны пренебрегать.

– Ничего удивительного, – махнул рукой Алянчиков. – Именно юрист является родственным по духу с диалектической философией. Для того, кто привык постоянно оперировать только понятиями, созерцать жизнь исключительно сквозь очки понятий, абстрактное с психологической необходимостью должно обратиться в сущность, всё более и более становящуюся конкретной. Продолжительное занятие одним только формальным легко склоняет к мысли искать только в нем реальность вещей. Несовпадение реального с тем, что требует идея, такие умы приписывают тёмной власти случая и несовершенству человеческих установлений.

– Да, – согласился Сергей Леонидович, – право по своей природе вне логики… Но руки опускать не стоит.

– В таком случае, – заметил Алянчиков, – обратите внимание на то, что закон во многих древних языках буквально и значит «религия». Екатерина, кажется, где-то писала, что ежели на все просить дозволения, то не было бы права. – Алянчиков усмехнулся. – Но ведь именно в этом пункте и сосредоточено всё древнее право до первых кодификаций…

– Однако нам сообщают о племенах, – возразил Сергей Леонидович, – в которых религиозное чувство едва брезжит, меж тем как они поражают путешественников тем согласием, которое царит среди них… Словом, – заключил он, – я хочу дойти здесь до самого начала.

– Всё же присмотритесь к крестьянской жизни. В ней ещё держатся те исходные моменты, которых вы ищете, – посоветовал Алянчиков. – Подавляющее число верующего, особенно крестьянского населения вспоминает ведь о Боге, о церкви либо формально, в установленные воскресные и праздничные дни, когда церковный календарь даёт лишь традиционный предлог погулять, попраздновать, попьянствовать, либо всерьёз, в угрожающих случаях жизни, при тяжёлой болезни, эпидемии, засухе, неурожае, падеже скота, пожаре и прочее. Вот тут-то верующий крестьянин не на шутку вспоминает свою религию. Но что же он от неё требует? Отнюдь не обещания загробного блаженства. Он обращается к чудотворным средствам воздействия на природу: заказывает молебны о здравии, о дожде, поднимает чудотворную икону, идёт к святым местам, к мощам. Словом, верующий наш ожидает от своей религии магической помощи, магического вмешательства в будничную жизнь. Иными словами, даже в сложных, высокоразвитых религиях важнейшее значение на деле принадлежит именно магии… Да и сами мы, – добавил Алянчиков, – в своей наследственности, в крови и нервах всё ещё древние люди, заворожённые поэзией старых столетий, религий, чувством чести, моралью… Да, наши боги всё ещё живут в нас… Мёртвые следят за живыми, – так, кажется, сказал Элизе Реклю в своей знаменитой книге о первобытных народах…

Поражённый столь точными замечаниями, которые Алянчиков делал как бы мимоходом, Сергей Леонидович воскликнул:

– Отчего вы не пишете?

Алянчиков опустил голову

– Видите ли, – проговорил наконец он, – я с удовольствием ответил бы вам, если б мог.

– Может быть, потому, что я могу не писать? – спросил Алянчиков спустя мгновенье и весело засмеялся своим собственным словам.

В Харбине Павлуша занимал казённую квартиру в Новом городе. Как-то в сентябре ранним утром служебная нужда привела его на Пристань. Покончив с делами, но зашел к Чурину позавтракать и посмотреть газеты. Здесь это была лучшая гостиница, иркутской постройки, вход в ресторан обозначал бумажный фонарь в три цвета национального флага. Ресторан был вполне себе приличный, с буфетной стойкой: зал светлый, большие окна, на этажерках в простенках стояли великолепные китайские вазы с живыми цветами, а карточки кушаний, составленные на русском, английском, французском и даже шведском языках, поражали обилием блюд и баснословно дешёвыми ценами.

В ранний час в ресторане было всего несколько посетителей: двое господ в визитках, по-видимому, служащих Русско-Китайского банка, да в углу сидела какая-то молодая женщина в белом платье и в соломенной шляпке, обмотанной белой же вуалью.

Павлуша читал в "Новом времени" довольно пространную корреспонденцию о визите отряда русских кораблей в составе линкора "Цесаревич", крейсеров "Рюрик", "Богатырь" и "Адмирал Макаров" контр-адмирала Маньковского в черногорский порт Антивари для участия в праздновании пятидесятилетнего юбилея царствования короля Черногорского Николая. Сообщалось, что на борту "Цесаревича" прибыл и Великий Князь Николай Николаевич, женатый на дочери короля Станке. Потом Павлуша открыл "Речь", скользнул глазами по заголовкам нескольких статей, и вдруг взгляд его споткнулся о небольшое объявление. Там говорилось, что наименование сдавшихся судов эскадры Небогатова: "Император Николай I", "Орел", "Генерал-адмирал Апраксин" и "Адмирал Синявин" – фамилия адмирала была написана через "и" – не будут присвоены ни одному из вновь строящихся судов военного флота. Строки эти хлестнули его, точно пощёчина. Когда он несколько пришёл в себя, то услышал, что за соседним столиком двое посетителей обсуждают то же.

– Вот что наделал Небогатов со своими трусами, – заметил один из них. – Как опозорил Сенявина. Вы слышали, что он сказал в своей пояснительной записке? Что умирать за настоящую, современную Россию не стоит!

– Да просто трусость, – возразил на это собеседник, галстук которого был схвачен булавкой с жемчужиной. – А, впрочем, Николаю Павловичу поделом.

Павлуша развернулся к ним всем корпусом, чтобы удобней было их разглядеть. Перед одним стояла чашка кофе – он был поглощен газетой, судя по шрифту – "Новым Временем", второй приподнял рюмку с водкой и сосредоточенно на неё смотрел, готовясь принять её в свои внутренности.

– Вот так вот, – удовлетворенно выдохнул он, вытирая губы салфеткой, заложенной за воротник. – Да грибочком, грибочком её туда… Недаром говорили: раньше были корабли деревянные, да люди-то на них железные, а теперь корабли железные, а люди на них труха.

Павлуша почувствовал, как глухое, слепое бешенство охватывает его.

– А вы там были? – тихо обратился Павлуша к господину, державшему газету.

Тот не сразу сообразил, что обращаются к нему, и только удивленный взгляд его сотрапезника указал ему на это.

– Вы это ко мне говорите? – изумленно спросил он.

– Именно так, – уже громче сказал Павлуша. – Я поинтересовался, милостивый государь, изволили ли вы находиться среди моряков отряда Небогатова?

Приятели недоуменно переглянулись. Пивший водку поставил графин на стол.

– Я спрашиваю, были ли вы там? – возвышая голос, продолжал Павлуша.

– Вы, молодой человек, как будто ищете ссоры, – заметил тот, что держал газету.

Особенно колола глаза булавка с жемчужиной. "Вот такие господчики и наживались, когда снаряжался флот", – подумал Павлуша. Он поднялся со своего места и уже готов был ухватиться за край скатерти, чтобы смести её со стола, со всеми этими огурчиками и грибочками, как вдруг рука его оказалась во власти другой руки – маленькой, но цепкой. Глаза, с которыми он встретился, смотрели на него чрезвычайно спокойно.