Под мерный перестук колёс Сергей Леонидович читал письмо от Павлуши. Если обычно брат писал исключительно матери, то с некоторых пор доставалось кое-что и на долю Сергея Леонидовича.

"Встретил здесь, – кого бы ты думал? Аркадия Модестовича Хомякова, наследника старого Фитенгофа. Многие годы он в дипломатической службе. Китайским он владеет на удивление хорошо и не упускает ни одной возможности расширить свои познания. По роду своих занятий он обладает обширными знакомствами среди местного населения, и они приносят ему не только познания в нравах этого древнего народа, но и приумножают его собрание древностей. Библиотекой своей китайской он по праву гордится, имеются у него даже несколько маньчжурских манускриптов, которых за их древностью никто уже прочесть не может, а в его коллекции материальных диковинок видел я такие вещицы, что прямо-таки не оторвать глаз.

Аркадий Модестович помнит тебя малышом, хотя подробности, которые он использует для доказательства этого, кажутся мне сомнительными. Как бы то ни было, узнав о твоих занятиях, он по своему почину сделал мне выписку из своего перевода одной знаменитой в Китае книги, которую называют "Записки о камне". Книга эта, совершенно неизвестная ни у нас, ни в Европе, тем не менее имеет здесь такое же значение, как наш "Евгений Онегин". Отрывок, который я прилагаю, по глубочайшему убеждению Аркадия Модестовича, рано или поздно непременно пригодится в твоей работе…"

Сергей Леонидович отложил письмо на столик и уставился в окно, где величаво плыла равнина, позлащённая светилом, диск которого уже провалился за край земной.

Вагоны первого класса в те годы часто катались полупустыми – образованная публика по большей части избирала для своих путешествий западное направление, – Сергей Леонидович был в купе один. Быстрыми шагами почти пробегал по узкому коридору проводник, машинально бросая стремительные взгляды во внутренность отделений.

"Знаю, – продолжил чтение Сергей Леонидович, – что некоторые наблюдения над китайцами, которые я успел сделать, могут пригодится тебе. Почитание ими предков превосходит всё, что может нарисовать самое пылкое воображение. И в помине, верно, нет того уже в наших деревнях. Согласно их понятий, умершие предки и за гробом продолжают как бы земную жизнь: им приносят жертвы, с ними совещаются, спрашивают благословения на разные дела. Это почитание родителей детьми, основанное на преданности, но всего более на религиозном страхе, простирается до того, что ещё при жизни родителей дети заботятся о том, чтобы поднести им гробы, и вполне обыкновенное зрелище представляют эти домовины под навесами у тех, кто побогаче, а у бедняков – под открытым небом, прикрытые циновками или чумизной соломой…

Вообще северную часть Харбина не узнать: на месте прежних пустырей, в нескольких десятках шагов от новых железнодорожных построек по Речной улице, возник целый китайский поселок. При входе в деревню бросаются в глаза деревянные с надписями щиты, чьё предназначение оберегать от злого духа. Такие же щиты попадаются и у входов в фанзы. Деревня состоит сплошь из глиняных фанз, очень скученных, образующих местами столь узкие проходы, что с трудом проезжает арба. Крыши этих жилищ покрыты гаоляном, а это что-то вроде камыша. Колорит однообразно серый или даже чёрный. Немощеная почва улиц тоже чёрная, вывески в виде досок чёрные с золотыми надписями, стены домов серые, костюмы чёрные или тёмно-синие. Только высокие вывески с изображениями драконов раскрашены разными цветами. Окна в фанзах большие, в них вставлены решётчатые рамы, оклеенные бумагой вместо стекол. При таком устройстве в фанзах всегда бывает холодно, и жители, не снимая, ходят всю зиму в ватной одежде. Потолка в фанзе нет, а под крышей, на жердях, развешаны мешки с кукурузой, рисом, сбруя, обувь, одежда, прочая утварь и рухлядь. Для варки чая, согревания рук и раскуривания трубок среди фанзы имеются жаровни с углями, у которых обыкновенно сидят целые часы. Чад, запах бобового масла, дым и копоть от жаровни неизбежны в каждой фанзе. Вдоль стен внутреннего помещения идут каны, покрытые циновками, 2–3 аршина ширины и аршин вышины. Под канами идет дымовая труба от печи и нагревает эту постель. Топятся каны из прихожей, где устроен очаг для варки пищи. Все это не похоже на те хибачи, жаровни с горящими углями, которыми обогревались мы в Киото во время плена.

Но если условия жизни китайцев плохи в фанзах, то за ними и вокруг них прямо невыносимы: везде человеческие испражнения, кухонные отбросы, сор; в дождливые летние дни здесь настоящая клоака.

За деревней на склоне холма китайцы "хоронят" своих умерших, если только этим словом "хоронят" можно определить тот обычай, что гроб с останками умершего закапывается на пол-аршина, а то и прямо ставится на землю и ею засыпается, образуя нечто вроде холма. Во время одного посещения этого кладбища я увидел три свежих, даже не прикрытых землей, гроба. В одном из них, с сорванной верхней доской, лежало тело, завернутое в дерюгу, покрытое в головах курмой, а в ногах русским полушубком. Бывает, чёрные чушки грызут обнаженный, завёрнутый в солому, обвязанный верёвкой трупик умершего ребенка. А ведь свиней этих в своё время съедят!

Весной, когда земля оттаивает, с Мадягоуских холмов текут в город ручьи, омывши китайское кладбище с разлагающимися на поверхности земли трупами. А там появятся полевые мыши – эти самые исправные разносители чумной заразы, и горе Харбину, если он не примет мер к отводу для этого кладбища особого места, да подальше от города…"

То, о чём писал Павлуша, в эти секунды было чрезвычайно далеко от Сергея Леонидовича, мыслями он был уже в Соловьёвке, и само название – Харбин – казалось именем из какой-то полузабытой сказки. Дрёма вместе с мягкими сумерками набросила на него сладостный покров, которому совершенно не было нужды противиться.

На последнем перегоне попутчиком его оказался премилый старичок, ехавший из-под Пензы, где осматривал продававшееся с торгов имение, чрезвычайно сухой, живой, моложавый.

– Помилуйте, – испугался Сергей Леонидович, – уж не хозяйствовать ли вы собираетесь?

– Нет, сударь, что вы, – улыбнулся старичок, – в мои-то годы. Нахозяйствовался уже я. А вот взбрела мысль приобрести покойный уголок, исключительно для летнего провождения, на старость, так сказать, лет. За границу я не езжу, да и не бывал там никогда. Языкам не обучен, это дети-то вон всё норовят за границу. А нам с женой – лишь бы потише, да чтоб речка, так, знаете, пожить на своей воле.

Старичок поставил на полку корзину и начал извлекать оттуда удивительные вещи: тяжёлые золочёные ножи и вилки, белоснежную телятину, белую глиняную банку паюсной икры и бутылку бордо. Выпив по две чарки, потихоньку разговорились. Попутчик Сергея Леонидовича оказался московским фабрикантом средней руки. Обо всех предметах, касающихся до практических дел, выражался он вполне свободно и откровенно, но лишь разговор сворачивал на политику, старичок делался вежливо осторожен. Впрочем, по мере того, как разматывалась беседа, откровенность, видимо, свойственная ему от природы характера, и здесь брала верх, и скоро выяснилось, что он далеко не так прост, как сначала хотел показаться.

– Сказать откровенно, Россия хочет отдохнуть, если позволите по-простому сказать, очухаться. Я так это понимаю. Я, батюшка, не пойму: или самодержавие у нас, или конституция?

– Ну-у, – неопределенно протянул Сергей Леонидович, потому что и сам не знал ответа на такой вопрос.

У вагонной топки кипел самовар. Скоро проводник на никелевом подносе доставил два стакана душистого черного чаю. Старичок удовлетворенно крякнул, пригубил и отпрянул. По поводу образа правления у него тоже имелось свое мнение.

– Ну, раз Дума, пусть будет Дума – лишь бы царя не обижала. Да только, сказать по совести, толку не вижу от неё. Давно уже человечество решает вопрос, какой политический строй более всего обеспечивает государству правильное существование и ограждает права каждого из членов этого политического тела. До сих пор решение это колебалось между дикою теократией и не менее дикой анархией. Были – и индивидуально очень почтенные – сторонники деспотизма, конституционной монархии, аристократии, республики и даже анархии. Тьфу, все слова театральные! Да для России-то что же пригодно? А ведь в этом вся суть для русского человека. Вы уж простите, меня, старика, вы человек молодой, может, прогрессивный, может, не понравятся вам речи-то мои, может устарели воззрения, которых я придерживаюсь, да только поздно мне и менять уж их. Какое может тут быть сомнение, кричат все: конституция нужна, только она. Так азартно кричит даже держиморда Стерлитамакского уезда, а за ним и многие полуграмотные обыватели Чухломы, Кунгура и даже Якутска. Вот и Меньшиков пишет в "Новом времени", – старичок достал газету, – "Что касается законодательства, мы уже вернулись к древнему обычаю предков – не издавать законов иначе как с одобрения народных представителей". Я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, русский самодержец не имеет даже права ограничить свою власть, полученную им не от своего родителя как частное наследство, а по воле Божией. Императору Александру ставится в укор введение земских начальников, вообще введение принципа какого-то патриархального покровительства над крестьянами, как бы в предположении, что крестьяне навеки должны остаться таких стадных понятий и стадной нравственности. Это была ошибка императора Александра, но тем не менее ошибка не только добросовестная, но ошибка в высокой степени душевная. Александр относился глубоко сердечно ко всем нуждам русского крестьянства, в частности, и русских слабых людей вообще. Это был тип действительно самодержавного монарха, самодержавного русского царя. А понятие о самодержавном русском царе неразрывно связано с понятием о царе как о покровителе-печальнике русского народа, защитнике слабых, ибо престиж русского царя основан на христианских началах; он связан с идеей христианства, с идеей православия, заключающейся в защите всех нуждающихся, всех страждущих, а не в покровительстве нам, то есть русским дворянам, и в особенности русским буржуа, которые не имеют того хорошего, того благородного, что встречается во многих русских дворянах.