– Повиновался начальству.

– Это так, – Подгурский в своём благородном порыве даже отвёл его слова рукою. – Но он вправе сказать и следующее: "Меня послали на соединение с адмиралом Рожественским в то время, когда флот наш ещё казался грозным, когда стоял Порт-Артур, когда грядущие поражения наши ни один пророк предсказать не мог. Я, может быть, предполагался резервом, может быть, предназначался для других целей. Мне никогда не говорили, что мои жалкие корабли должны будут вести сражение со всем японским флотом". Ты вспомни, тогда уже ходили слухи о мирных переговорах, и посылка 3-й эскадры могла способствовать заключению мира.

Помянули кстати своего приятеля Жданова, погибшего на "Ушакове".

– Гибель "Ушакова", – сказал Павлуша, – интересна в том отношении, что наглядно показала, как немного потерял бы адмирал людей, если бы приказал топить суда. Три четверти команды несомненно бы спаслись.

– Так-то так, да японцы-то не ангелы. Расстреляли бы в шлюпках, да и концы в воду.

– Видели мы всякое, – сказал Павлуша. – Если японцы в разгаре боя иногда и не спасали гибнувших, то из этого вовсе ещё не следует, чтобы они не спасали храбрецов, затопивших или взорвавших свои суда. Война показала, что о людях храбрых японцы всегда заботятся. А вот адмирал, надо прямо это сказать, не позаботился узнать об участи наших судов и не попытался собрать уцелевшие из них вокруг себя, а ограничился сигналом "Следовать за мной". "Николай" дал полный ход и видимо не справлялся, поспевают ли за ним другие корабли. Адмирал обязан был сейчас же по прекращении боя, когда ещё было достаточно светло, спросить сигналом суда о наибольшем ходе и затем этим ходом и руководствоваться. Даже тогда, когда по лучам прожекторов стало ясно, что задние суда отстают, адмирал никаких мер не принял и продолжал идти полным ходом, что, вероятно, и послужило к гибели "Наварина" и "Сисоя". Тут много, много упрёков. Долженствуя предвидеть погоню, он не уклонился в сторону, а пошёл себе "большой дорогой", что в значительной степени облегчило японцам розыски. Или вот ещё: когда около девяти часов утра безвыходность нашего положения стала очевидной, адмирал мог, погода тому благоприятствовала, пересадить часть нижних чинов на "Изумруд", который благодаря прекрасному ходу избег бы плена, что он и сделал, оставшихся можно было пересадить на "Апраксин" или "Сенявин". Адмирал сдал бы, таким образом, не 4, а всего один корабль, при желании же мог затопить все корабли, разместив не поместившуюся на "Изумруд" команду по шлюпкам. Между разведками "Изумруда", когда сделалось ясно, что нагоняющие суда – неприятельские, и командир "Николая" Смирнов просил флаг-капитана Кросса доложить адмиралу, что остается только сдаться, и сигналом о сдаче, поднятом на "Николае", прошло полтора часа, так что в распоряжении начальника отряда было довольно времени, чтобы избежать сдачи.

– Всё это написано в брошюре "Последние дни 2-й Тихоокеанской эскадры", – заметил Подгурский. – Ты читал?

– Что мне её читать, – резко сказал Павлуша, – когда я сам её и писал!

– Вот это трюк! – воскликнул Подгурский.

– Да чего уже греха таить, – не без удовлетворения сказал Павлуша.

– Ты, стало быть, зол на Небогатова, что он сохранил тебе жизнь? – удивился Подгурский. – Всё-таки подчинённый, идущий по приказу своего начальника на смерть, имеет право принять от него и жизнь, если начальник найдёт его жертву бесцельной. А раненые? Я считаю, что "Орел" сдали правильно. Нельзя считать геройством, когда человек здоровый, могущий сам рассчитывать на собственное спасение, обрекает раненых и больных на неизбежную гибель.

Павлуша склонил голову набок, потеребил орхидею, стоявшую в китайской бело-синей вазочке в центре столика.

– Моя жизнь в моих руках. Небогатов не при чем. Я зол на него за то, что он обесчестил нас. У нас раненых не было.

– Тоже верно, – подумав, согласился Подгурский.

Поговорили о том, как изменилось время, припомнили старинные свои споры о политике и мнения, за которые иные готовы были драться на дуэли.

– Да, да, – согласился Подгурский, – Впрочем, всё это было… временное, преходящее, – угар новизны, от которого большинство скоро опамятовалось, и по возвращении в Россию былые революционеры оставили мечту об Учредительном Собрании, а ярые черносотенцы вполне примирились с наличием Государственной Думы.

– В иных случаях метаморфоза пошла даже так далеко, – опять-таки свойство нашей натуры, – что вчерашние красные превратились в охранителей, а бывшие абсолютисты мечтают о министерстве, ответственном перед Государственной Думой…

– И все – служат, – весело заметил Подгурский.

"Вот счастливая судьба!" – мысленно воскликнул Павлуша, провожая взглядом удалявшегося Подгурского.

Засидевшись у Николая Трофимовича, в Сапожок Михаил отправился только уже следующим утром. Восходящее солнце озаряло поля. Городок этот, конечно, разительно отличался от Сараев. Хотя году в 1940-м Сапожок и был низведён до статуса посёлка городского типа, всё же кое-какие признаки бывшей уездной столицы здесь ещё наличествовали: сохранились несколько зданий капитальной уездной архитектуры. В одном из них, бывшем духовном училище, построенном в XIX веке, и размещался краеведческий музей. На счастье, он был открыт.

Появление Михаила в музее вызвало такой переполох, словно бы некий герой телевизионного сериала запросто шагнул с экрана в бренный и сирый мир.

Когда сотрудница объявила цену билета – восемь рублей пятьдесят копеек, – Михаила был настолько поражён такой скрупулезностью, что от удивления у него даже изменилось лицо. Сотрудница в свою очередь испуганно на него посмотрела, решив, что цена показалась ему непомерной и от билета он откажется. – Хоть бы по десять, – заметил он, добросовестно собирая рыжие монетки сдачи.

– По десять не можем, – пояснила сотрудница, облегчённо выдыхая, – тариф такой нам установлен.

– Да у нас же население – четырёх тысяч нет, – с чувством сказала другая сотрудница. – Кому к нам ходить? Только школьники и ходят.

Из вежливости Михаил прослушал экскурсию, покорно переходя за экскурсоводом из зала в зал. История Сапожка была заурядна. Точной даты его возникновения не существовало, однако было известно, что появился он как сторожевой городок засечной черты Московского государства, но и до этого было ещё далеко: сначала полагалось посетить экспозицию "Археология и палеонтология", осмотреть коллекции головоногих моллюсков, бивни мамонта, череп шерстистого носорога и орудия труда первобытного человека, несколько икон, образцы мужского и женского народного костюма и предметы церковной утвари. Наконец перешли в зал, где были собраны портреты, личные вещи, документы и фотографии знаменитых людей Сапожковского края. – А это, надо полагать, сам доктор Шахов, – сказал Михаил, останавливаясь у портрета пожилого мужчины. Мужчина в больших круглых очках и свободной зелёной бархатной блузе сидел у стола, упокоив левую руку на столешнице, а правой придерживая книгу, лежавшую у него на коленях. Свет падал слева, но источник его художник не показал – видимо, то была настольная лампа.

– Да, это, кстати говоря, интересная история. Вот этот художник, Александр Филатов, автор портрета, был выходцем из многодетной крестьянской семьи. Кроме него ещё три брата и две сестры, матери не было, один отец. И вот он обратился в наше Сапожковское земство с ходатайством о помощи в обучении живописи, так как имел большой талант. И земское собрание сочло возможным выделить ему стипендию в сто сорок рублей. А ведь Шахов многие годы был гласным, так что он, в том числе, можно сказать, решил судьбу Александра Ивановича. Потом Филатов жил в Ленинграде, специально сюда приезжал в пятьдесят первом году, чтобы этот портрет сделать.