– Стоит, стоит богоспасаемый град Сапожок, – заверил Павлушу Аркадий Модестович, вручая письмо от Александры Николаевны, но ни о Соловьёвке, ни о своём почившем дядюшке долго говорить оказался не способен. – Жалко деда, – только и сказал он, – что дожил до такого позора… Мы снова застигнуты врасплох. Снова одурачены. И кем же? Да сами собой! Мы же сами еще в 1879 году предали Австрии Боснию и Герцеговину, допустив это "временное" занятие. Ведь знали же мы, чем дело должно кончиться, ведь мы же сами на тех же основаниях заняли Квантунский полуостров…

Они зашли в ресторацию Шторха.

– Надо было прорываться куда угодно, в Чифу, в Чиао-Као, только не засесть в этой дыре под расстрел. Недаром вы, моряки, так её ненавидели… Я готов допустить, что на деле жертвы, принесенные прошлой войной, приносились несомненно во имя жизненных интересов России, но круг идей, вызвавших наше столкновение с японцами, столь широк и недоступен народной массе, что мотивом войны пришлось выдвинуть идею узкую, специально воинского характера, вследствие чего и тут мы оказались вооружёнными хуже них. Прежде чем вести армию в бой во имя широких идей, нужно поднять её на уровень этих идей, нужно, чтобы люди знали, ради каких жизненных интересов страны они должны бороться и идти на смерть. Иначе успех невозможен. Для грядущих побед нужно или поднять уровень образования всего народа, чтобы тёмная масса сознательно относилась к вопросам международной политики, или сузить сферу жизни страны, заключить её в рамки задач, доступных народу, спустить её на роль десятистепенной державы… Ах, это очарование Востоком! Эта болезнь, это безумие, охватившее наши высшие сферы! Я думаю теперь, что не напрасно император Николай Павлович запрещал Невельскому искать устье Амура. Вот спрашивается, зачем нам Дальний, с его золотыми доками? Все эти миллионные сооружения делались с расчётом перетянуть торговлю из Инкоу. В Инкоу порт замерзает, а в Дальнем нет. Но, как объяснил мне один старый моряк, порт этот не замерзает, пока он открыт, а стоит построить мол, и бухта замёрзнет. Что касается заграничных грузов для России, то их, безусловно, удобнее везти во Владивосток. Фрахт на пароходах один и тот же, но от Владивостока до Харбина шестьсот вёрст, а от Дальнего вся тысяча.

Павлуша слушал Аркадия Модестовича, и целый вихрь беспорядочных мыслей пронесся у него в голове. Опять он вспомнил плен, Осаку, изматывающие душу разговоры о том, что и как могло бы быть, и то, как Северин, флаг-офицер Небогатова, на какое-то возражение его раздражённо бросил: "Ну, что же, стреляйтесь, если считаете себя опозоренным".

– Эренталь снова надул Извольского! Глупо ещё, что он заговорил о компенсации, которая компрометирует нас перед лицом всего славянства. С другой стороны, ещё глупее заявлять, что воевать мы не собираемся. Какая-то конференция! Нужен протест, а не конференция, где мы будем играть шутовскую роль. Вспомни Берлинский конгресс, где над нами издевались Биконсфильд и Сольсбери. По какому праву они могли кричать и разорвали Сан-Стефанский договор?

– Ну, тут не может быть и возражений, – согласился Павлуша. – Идея славянства по крайней мере более или менее понятна народу. Мы тоже должны что-нибудь вырвать из рук умирающей Турции.

– Но что? – воскликнул Аркадий Модестович, и это восклицание приоткрыло в нём художника своего дела. – Какое-нибудь увеличение территории со стороны Кавказа? Наша неспособность управлять Кавказом доказана так блистательно, что всякое увеличение территории может только ухудшить наше положение. Между тем всякая "компенсация" за согласие наше на присоединение славянской земли к Австрии положит неизгладимое пятно на наше доброе имя. Мы не можем, не должны получать вознаграждение за предательство.

Аркадий Модестович подостыл и недовольно озирал пространство, точно искал этих будущих предателей, этих негодных администраторов, этих авантюристов-востоковедов, этих бездарных начальников.

– Извольский и Эренталь обвиняют друг друга в том, что они говорят неправду, – продолжил между тем он. – А дело было в том, что Эренталь говорил в общих чертах как о возможном событии об аннексации Боснии и Герцеговины, на что Извольский высказал в общих же чертах согласие. Эренталь воспользовался этим и заявил, что Россия дала свое согласие на аннексацию немедленную. Извольский легкомысленен, а Эренталь лжив. Господи! Как у нас всё выходит глупо. Вижу один выход: если конференция всё же состоится, для России – никаких серебренников. Компенсация – только в пользу Сербии и Черногории, хотя бы маленький, но совершенно свободный выход к Адриатическому морю, в противном случае – вето, полный запрет.

– Не думаю, что пойдут на это, – сказал Павлуша с сомнением. – А ведь пора, чёрт возьми, уже хотя бы раз проявить твёрдость.

– Как сказать? – поразмыслил Аркадий Модестович уже более спокойно. – Разрешено же явиться в Петербург делегациям сербской и черногорской. Если бы царь ничего бы не хотел сделать, то поступил бы, как Вильгельм с Крюгером, когда тому объяснили, чтобы он не переступал немецкой границы.

Павлуша, отвернув голову от собеседника, обдумывал его слова. По залу прошла девочка в белом платье, которую он совсем недавно видел в церковном хоре в Николаевском соборе, когда служили панихиду по погибшим морякам. "Откуда, почему здесь эта девочка? – удивился он. – Что ребёнку одному делать в ресторане?"

– Ах, – Аркадий Модестович в досаде скомкал и отбросил салфетку на край стола. – Вильгельм жаждет войны, как евреи в пустыне манны небесной. Ну как же можно не видеть этого? Единственное, почему он ещё не начал её, так это недостаток в надводном флоте. Швабы обезумели. Это какое-то массовое помешательство. Эти поганцы желают войны до дрожи. Попомни мои слова: если Вильгельм не начнет её, его попросту сметут с трона.

– Да уже бы и впрямь поскорей, – сказал Павлуша, и глаза его загорелись нехорошим огнем.

3 (16) января 1909 года «Новое время» сообщило о кончине адмирала Зиновия Петровича Рожественского, и Павлуша сохранил этот выпуск газеты.

Как-то раз на станции в Цицикаре он встретил своего товарища по корпусу Подгурского. Тот ехал во Владивосток. Всё ещё лейтенант, за Порт-Артур имел он Георгия четвертой степени.

– А как смеялись над англичанами во время их войны с бурами! – качал головой Подгурский. – А как над итальянцами во время их войны с Абиссинией! А суд над сдачей миноносца, на котором был Рожественский? Каково тебе! Верх бесстыдства, посрамление нашего штандарта – за действие, за которое мало расстрелять – все виновные вышли сухи из воды. За каждое слово подсудимых следовало их казнить! Например, де-Колонг: "Миноносец – не дорогое судно, лучше было сохранить жизнь адмирала и сдать судно!" Подлецы! Дело не в цене судна, а в сдаче его без боя! Об этом они и не думают, подлецы! – гремел Подгурский.

– Мы-то не лучше, – тоскливо заметил Павлуша.

– Вы – другое дело! – с жаром возразил Подгурский. – Тут вся вина на командирах. Вы и поделать-то ничего не могли.

– Ну, не могли, – возразил Павлуша. – Очень даже могли. Да вот не захотели. Офицеры показали себя ниже команды, чего уж там говорить. Мы не сумели умереть…

– А куда там выбрасываться? – задумался Подгурский. – От вас только до Лианкурских камней было миль сорок.

– Надо было менять курс, – возразил Павлуша.

Подгурский махнул рукой.

– Ты напрасно казнишь себя. Фактически весь наш Порт-Артурский флот передан неприятелю, но ни мы, офицеры, ни морское начальство Порт-Артура не пострадало. Наоборот, многие награждены. Почему же старые суда вашего отряда важнее новенького Порт-Артурского флота?

Павлуша с благодарностью посмотрел на Подгурского, хотя и понимал, что рассуждения его имеют целью его утешить.

– А по мне, личная храбрость Небогатова вне сомнения, и нельзя заподозрить его в одном лишь желании спасти свою жизнь. Единственный упрёк можно ему поставить: зачем он шёл с такими судами?