– А потом? – поинтересовался Михаил.

– Потом? – повторил Николай Трофимович. Лицо его омрачилось. – Потом война началась. Отец уехал сразу, в июне. Две недели обучали их под Белёвом, а потом под Брянск – и всё… – Николай Трофимович помолчал. – Одно письмо только и получили, а в нём три рубля… Война кончилась. Стали возвращаться домой солдатики по одному, по два человека, – а уходили-то десятками… Эх, ребята, – с горечью сказал Николай Трофимович, хотя Михаил был один, и Николай Трофимович, видимо, в его лице обращался ко всем ребятам, поколение которых представлял его собеседник, – а вы знаете, что только в семидесятые годы голод ушёл из русской деревни? Думали-то – навсегда, а тут на тебе. Траву ели. Какой голод в сорок шестом был! Мёрзлую картошку собирали в поле, сушили и толкли, ну, лебеда, куда же без неё, – усмехнулся хозяин, – барда и прочее. Был тут один демобилизованный, учителем в школе работал, так он велел делать отвар из хвои. Так, говорит, на Ленинградском фронте в сорок втором от цинги спасались: три стакана в день… Прознали про Актюбинск, что там урожай. Мама ездила, вещи на хлеб меняла. Даже швейную машинку отвезла. Комод пустой стоял. В товарных поездах, с пересадками, туда с вещами, обратно с зерном. И грабили по дороге, и охрана железнодорожная обирала, и всё бывало… Но я не об этом. У нас сколько лет говорят, что мы строим правовое государство и формируем гражданское общество. Но этого никогда не будет, если не развивать самоуправление.

Николай Трофимович повёл Михаила в маленькую комнату показать компьютер.

– Сын приезжал, – пояснил он гостю, – он мне наладил. И Николай Трофимович с гордостью включил питание. – Вы не думайте, что мы здесь в глуши живем и ничего не понимаем. Кое-кто и понимает. Но с другой стороны, верят всему, что говорится по телевизору. Скажут, что оппозицию финансируют из-за рубежа – верят, завтра скажут, что инопланетяне угрожают российской государственности – тоже ведь поверят.

Компьютер хранил уже много любопытных материалов, но того, что искал Михаил, не нашлось.

– Сын у нас в Москве, работает в банке. Квартира по ипотеке, машина в кредит. Ну, куда он пойдёт? Да и у нас здесь набрали этих кредитов. Теперь вот голову ломают, чем расплатиться. А уже ведь расплатились – свободой… Я даже не знаю, на что нам надеяться. Власть хитра, кидает подачки, на дорогу у них денег нет, а на праздник "Пожилого человека" есть. Там не дураки сидят, знают, кому и когда подкинуть. Но вся эта социальная помощь даётся не для того, чтобы слабый, неспособный, неимущий стал полноправным членом общества, а как раз затем, чтоб он никогда им не стал, чтоб сколько можно дольше держать его в этом загоне. Вот у нас тут село есть, Борец называется, может, слышали, большое старинное однодворческое село, чуть ли не со времен покорения Казани оно тут, раньше вся эта местность так и называлось – Борецкий стан. Так вот, там земская школа была открыта одной из первых в уезде – еще в 1872 году, в 1909-м появилась ещё и двухклассная министерская, я уже про советское время не говорю, а сейчас там одна школа и та на грани закрытия. Вот и весь сказ.

– Что же с нами будет? – удручённо спросил Михаил.

– Моё мнение такое. Без какого-либо потрясения ничего не изменится.

– Потрясение – это, конечно, что-то вроде войны?

– Да, вроде войны, – кивнул Николай Трофимович, – но необязательно. Война – это самое первое, что приходит в голову. А случиться может всё что угодно. И обычно случается нечто, о чём вообще не думали, что-то такое, о чём никто и помыслить не мог… Да и повод к войне иногда случается совершенно неожиданный. Ну кто мог предположить, что убьют в Сараево Фердинанда? Да никто!

На прощанье Николай Трофимович подарил Михаилу банку яблочного варенья собственного изготовления и напомнил:

– Съездите всё-таки в Сапожок, в краеведческий музей, если располагаете временем. Вдруг что…

Когда удача отворачивалась от Гриши Сабурова, он, подобно древнему римлянину, обращался к предкам. В душе его жило чувство, что мёртвые продолжают существование где-то за пределами воображения и оттуда влияют на жизнь потомков. Он был уверен, что его дед, где бы он ни был, прекрасно осведомлён о Гришиных обстоятельствах и в сложные моменты жизни Гриша мысленно заклинал его о помощи.

Гриша только недоумевал, откуда брала начало эта убеждённость, пока не стал догадываться, что она родилась вместе с ним. В этом мире нет ничего мёртвого, и то, что мы так называем, лишь видоизменилось, а силы его работают в обратном порядке. Он не был склонен к атеизму, однако беспокоить своими просьбами самое высшее существо казалось ему неприличным, и дед казался достаточно могущественным, чтобы взять на себя мелкие и ничтожные в сравнении с мировой революцией Гришины неприятности, и тайные желания.

После того, как Гриша уволился из «Гудка», официально больше он нигде не работал. Можно было бы сказать, что жизнь рушится вокруг него. Но сам он смотрел на дело иначе: ему казалось, что окружающий его мир, напротив, загустевает в своём безумии, и рушился сам Гриша.

В сети, конечно, дышалось легче, но и здесь кто-то щедрой рукой рассыпал комментарии, похожие на сорняки. Они были разными: то исполненными угроз и похабных слов, то вдумчивых попыток во всём разобраться, то представляли собой таблицы с цифрами, скриншоты, – в зависимости от того, на площадке какого интеллектуального уровня велась дискуссия. Как правило, профили этих пользователей были туманны, а наспех созданные журналы пусты.

Но случалось и так, что проверенные временем и обременённые репутацией блогеры, ещё вчера писавшие исключительно о кулинарии, о преимуществах дауншифтинга, тонкостях соблазнения и особенностях дизайна, как по команде, прониклись идеей русского мира.

Гражданская война в Facebook началась еще до киевского Майдана. Люди от души проклинали несогласных, друзья, знавшие друг друга многие годы, исступлённо клялись никогда больше не видеться и со свистом летели в бан и было даже слышно, что распадались семьи.

У Гриши семьи не было и распадаться предстояло ему самому. Некоторое время сбережения позволяли ему жить привычной жизнью, но исподволь они таяли. Старые связи теперь годились только на то, чтобы вместе оплакивать свою общую судьбу. Многие из тех, кого он знал, уже умерли, другие возглавили многочисленные пресс-службы, а одна знакомая, которая ещё в начале двухтысячных годов занимала завидную должность заместителя главного редактора довольно известного журнала, сейчас пробивалась тем, что работала няней. И в то же время работы для них, этих неудачников, было полным-полно – некоторые из их прежних товарищей, набрав тощие дружины выпускников провинциальных журфаков, наспех клепали нтернет-издания, общим девизом которых служили печально-комичные слова шефа жандармов Орлова о России и где на одну короткую заметку непременно приходилось по нескольку орфографических ошибок, отсутствующих знаков препинания, что искупалось бескомпромиссным горе-патриотизмом.

Когда безденежье стало одолевать всерьёз, Гриша решился давать школьникам частные уроки английского языка.

Язык условного противника он изучал в специальной школе со второго класса, продолжил в университете, и овладел им в достаточной мере. Испанский был вторым, но на него спроса не находилось – владельцы пиренейской недвижимости в общении с туземцами, главным образом, обходились денежными знаками.

Бежать из этого времени можно было только или в вечность, или в иное пространство. О первом как будто говорить было рано, но разменять время на пространство Гриша даже и не помышлял. В его понимании этот выбор был сродни тому, какую ногу потерять: правую или левую? Многие из его одноклассников и однокурсников давным-давно покинули страну и пригрелись в разных точках земного шара, но для самого Гриши такая мысль имела только умозрительный характер – характер фантазии, и роль эмигранта он примеривал на себя из любопытства, как мы, попадая в незнакомый город, впитываем его атмосферу и стараемся понять, до какой степени она нам приятна и насколько долго возможно было бы её выносить.