Предвидение Данкиного отца стало сбываться с 2005 года, когда сам он уже не мог этого видеть. Время показало, что мыслил он здраво. В очередной раз Боку открыли то ли англичане, то ли русские, и в померанцевых садиках Муо, Прчани и Столива повисли флаги Соединенного королевства. Русские флагов не вешали, а брали числом и платили не торгуясь. По подсчетам Бранко, из трёхсот домов Столива сорок уже принадлежали русским, а ещё столько же представителям разных европейских стран. Кому-то из этих русских залив напоминал Абхазию, кому-то Крым, и счастливая особенность его была та, что он и впрямь был способен напомнить и то, и другое.

Данка поживала, покусывая отцовскую собственность, наслаждаясь целебным воздухом и видом плодов насаженного отцом мандаринового сада, наливавшихся к декабрю оранжевыми мячиками.

И если Данка разменяла отцовскую собственность на булавки, то Лука хранил верность своей земле. Отцы их давно перебрались в мир иной, и каким-то забывшимся ныне образом старая лодка, столь щедро наделившая Луку, снова перешла в его юрисдикцию, и эту белую лодку можно было видеть ещё и теперь в мелкой заводи у защитного мола. Не однажды риэлторы подступали к несговорчивому старику, однако отступали ни с чем, и едва ли не лучшие куски побережья продолжали радовать взоры туземцев и гостей своей почти тропической зеленью.

От Бранко Вячеслав узнал стоимость местной земли. На первых трёх линиях, примыкающих к морю и снабженных коммуникациями, один квадратный метр стоил пятьсот евро, выше в горы – двести. Совершив нехитрый подсчёт, Вячеслав обнаружил, что от продажи его земли получается сумма, примерно равная той цене, которую назначили за дом Таня и Ваня. Некоторое время эта мысль занимала его, и он прохаживался до дому, словно примеривая его к себе и своей жизни. На первом этаже он снова остановил взгляд на дверном косяке с отметками Мишиного роста. Грусть низошла на него. Он представил, как свершится, наконец, купля, и новые хозяева затеют бесцеремонный ремонт и эти трогательные пометки растущей жизни исчезнут, как исчезнет и воспоминание о ней…

Лука был набожен, и крохотная церковь Тройства была ему дорога. Не то чтобы Лука уповал на особенно религиозные чувства туристов, но решил обустроить этот принадлежащий ему уголок таким образом, чтобы удобно было всем – и верующим, и неверующим, и тем, кто остановится тут ради церкви, и тем, кто придёт сюда вкусить прелестей природы.

С помощью вечно улыбающегося стройного поджарого серба он приводил подходы к ней в порядок. Требовалось расчистить и замостить площадку для нескольких автомобилей, обнести её каменной стенкой, укрепить глиняный трёхметровый склон, обложив его тёсаными камнями, вмонтировать в бетон ямки для клумб, куда Лука намеревался перенести камелии и розы из своего верхнего сада.

Ежедневно наблюдая возню Луки и его помощника, как-то раз Вячеслав спросил у Бранко, зачем Луке всё это. Бранко терпеливо объяснил, что Лука совершенно бескорыстный человек, что ему это доставляет радость, он стар и сознаёт, что жить ему уже недолго, и считает своим долгом оставить людям нечто прекрасное. Всё это Бранко объяснил вежливо и терпеливо, вот только в глазах у него читалось недоумение, и Вячеслав тут же понял, что это был глупый вопрос, даже просто недостойный, и он ужаснулся, до какой степени исковеркана его душа, что позволяет разуму формулировать такие вопросы.

Тёмно-оранжевый отблеск заката ложился на вершины гор. Иногда поднималась волна, и свет южных звёзд переливался под ветром, отчего созвездия казались драгоценными ожерельями, в беспорядке разбросанными на тёмном бархате. При небольшом ветерке ветви пальм тёрлись друг о друга, и получался такой звук, как будто под тяжестью чьего-то тела скрипел кожаный диван. В ветвях старого дуба отчаянно чихала сонька. С наступлением темноты от берегов в глубь залива устремлялись лодки, оснащённые яркими фонарями – светом их рыбаки приманивали осьминогов. Жёлтые фонари неслышно скользили по тихой хрустальной глади воды. Оживали невидимые церкви. Звуки колоколов и фонари лодок блуждали в заливе.

Как-то утром туман сплошь заволок Боку, так что не было даже видно крыш первой линии, и какой-то заблудившийся пароход в течение часа гудел обиженным басом, оповещая всех о своём затруднении.

К полудню туман рассеялся, и Вячеслав вышел за дом, на гору, поднялся до крохотной древней церквушки, от которой тропа крутыми зигзагами и дальше одолевала склон, оставляя по сторонам старые высохшие маслины и дубы, увитые горным хмелем. Вокруг каждого такого дерева стоял гул от работающих пчёл. Потом потянулся каменистый траверз, поросший ромашками и лавандой; с уступов его прибрежные жилища с красными черепичными крышами казались детскими игрушками, которые огибала коричневая кайма мелководья. Ещё выше розовые нежные крокусы точно передавали эстафету жизни каким-то другим цветам, названия которых Вячеслав не знал.

Наконец показалась красная черепица старинного пустого дома, потом открылись и остальные, расположенные на разных уровнях – одни заброшенные, с провалившимися крышами, сплошь увитые горным хмелем, другие ещё держались, вцепившись в склон и наглухо закрывшись ставнями от людского любопытства.

Следы жизнедеятельности были разбросаны повсюду, но сами люди не показывались, и возникало сомнение, а есть ли они вообще. Но кто-то, несомненно, здесь обитал: как-то вечером с прибрежной дороги Вячеслав видел на горе под колокольней жёлтый огонек – единственный на всё селение. Средь домов попадались гранатовые деревья, на ветвях которых висели круглые багровеющие шары, похожие на новогодние украшения, хурма, усыпанная весёлыми оранжевыми плодами, разлапистый инжир.

И вдруг над самой головой Вячеслава оглушительно ударил колокол. И от этого проявления жизни в мёртвом, брошенном месте стало жутко. Оправившись от неожиданности, Вячеслав поднял лицо в надежде увидеть того, кто управляет колоколом, но сверху больше не последовало ни звука, и только ослепительно улыбаясь, сияющее солнце, такое близкое, выглядывало из-за серого навершия колокольни. Вячеслав подошёл к церковному входу. Полинявшие деревянные двери выглядели так, как будто последний раз их отворяли много лет назад – когда-то в прошлом, ставшем уже преданием. Выше церковной площадки склон обвивали террасы, на которых серебрились маслиновые деревья.

По одной из них Вячеслав и перебрался собственно на улицу, искусно мощёную всё тем же тёсаным камнем. Горный Столив оказался каменным лабиринтом, упиравшимся то в приземистую часовню, то в искусно выложенную стену террасы.

В иных местах обрушившиеся стены грудами белых камней заваливали проход. Улица вывела к каменной стене, на которой была высечена надпись, почти не требовавшая перевода: "Gustjerna opctinska grajena u godinu 1877". В углублении, на том месте, где когда-то был богородичный образ, стояла помятая, покрытая давней копотью лампадка и лежали несколько засохших маслиновых ветвей.

Дорога вниз представляла собой ступени, местами высеченные прямо в породе, местами выложенные обработанным камнем. Слева по склону пластались гигантские каштаны, и роща эта тоже по-видимому была делом рук человеческих.

У самого начала подъёма расположилось небольшое кладбище с приземистой часовенкой. Одна из могил стояла открытой. Чёрная отполированная крышка чуть поодаль прислонилась к каменной ограде. На ней было высечено имя владельца и указаны годы жизни – Лука Лукович 1931– 20…

Была ещё короткая надпись, но Вячеслав не смог её перевести и понять. Он только понял, что Лука не вчера помыслил о смерти…

К вечеру острую вершину Ловчена властно закрыла тёмная туча, из-за хребта повалили плотные облака, и ветер расшвыривал их над заливом, как тюки мокрого хлопка. Между домами второй линии была видна стена виллы Лав. Стена освещалась фонарём, и чёрные тени пальмовых ветвей бахромой метались по жёлтому мрамору.