Верхняя граница гор совершенно слилась с небом в неразделимую чёрную массу, и только яркие, злые огни напротив, подобрав и заострив свои отражения, сверкали холодным светом. Гремело море, ветер рвал пальмовые космы, и весь этот грозный шум покрывали звуки колоколов, звонивших с разных концов залива, но в этой кромешной темноте источник звука был неопределим. Гигантская скальная чаша словно бы наполнилась ужасом, и Вячеславу казалось, что он в чистилище. Ему хотелось бежать, сломя голову, куда угодно, но как завороженный, он стоял на открытом балконе, точно моряк на капитанском мостике, жадно вглядываясь в бурю и невольно думая о том, что именно такими должны были быть декорации, при которых Элохим заключал с Моисеем свой Завет.

Тучи вязкой массой скапливались в каменной котловине, будто в ней, как в гигантской чаше, кто-то месил непогоду, и утром залив казался снежной равниной, охваченной позёмкой, а пальмы – всего лишь видением помрачённого сознания.

Вечером удавалось поймать в скайпе Наташу, а по ночам, если приходил сон, ему снились заросшие поля – эта земля, такая простая и такая прихотливая, которая никак не давалась в руки. В самолёте в газете, предложенной стюардессой, он прочитал, среди прочего, что Россия следует рекомендациям Организации экономического сотрудничества и развития и сокращает субсидии сельскому хозяйству. Сами эти слова, поставленные рядом, "развитие" и "сокращает", гляделись каким-то недоразумением. Аналитики Организации утверждали, что предоставление государственных субсидий – расточительная политика, которая искажает цены на сырьё и ведёт к перепроизводству зерна и молока. Субсидии мешают фермерам правильно реагировать на сигналы рынка и внедрять инновации. Этим экспертам вторили другие – из Международного энергетического агентства. Субсидии – главный враг экономики, заявляли они. Доля сельского хозяйства в российском ВВП с девяносто пятого года сократилась с семи до четырёх процентов, а число занятых в нём – с шестнадцати до восьми. Судя по приведенным цифрам, Россия находилась в тренде мировых тенденций, и это вызывало у Вячеслава бессильную злобу.

"Да чем же такой Сидельников хуже, чем я? Только тем, что он – это Сидельников, а я это я. Более того, он даже и лучше, потому что он умеет обработать землю, а я не умею, и если раньше она должна была служить для меня средством наживы, то теперь она служит мне для нелепого самоутверждения, но тем, чем она должна быть, в моих руках она не становится". "Для этого надо любить крестьянскую работу, а я разве могу любить её? Откуда ж мне её любить? Ну, положим, не любить, а хоть понимать надо. А что понимаю я?"

Влага овладела всем вокруг. В сырой тишине электронные часы неумолимо отщёлкивали своё, отщипывая от его жизни и от жизни многих других. Он почти бредил в эпицентре непрекращающейся бури: солнце, которое било в колокол в Горном Столиве, казалось ему золотистым плодом, который можно запросто сорвать с неба, или погладить по щеке… И совершенно непонятно отчего, Вячеславу вдруг пришла в голову простая мысль: удовольствия не накапливаются. Их не вспоминаешь перед лицом смерти, а Вячеславу казалось, что он чувствует смерть. Накапливаются только страдания, говорило солнце и снова ударяло в колокол.

Он спал и просыпался под монотонный шум дождя, стараясь вспомнить, кто и что хотел передать ему нечто очень важное – то ли в сновидении, то ли наяву. С гор, свиваясь в жгуты, струились потоки воды, и даже когда небо наконец умолкло, убывающая вода ещё долго сбегала по бетонной улочке плоской прозрачной лентой.

Когда наконец просветлело, Вячеслав почувствовал себя как будто заново рождённым. Снова в заливе появились фонари ловцов на осьминогов, и прибрежные огни распустили по воде свои отражения.

На берегу хрипло хохотали чайки, и тянуло солёным воздухом. По ночам туман теперь залегал пластами, накрывая узенькую жилую полосу залива, и фонари расплывались мутными пятнами, не в силах проникнуть своими жалами сквозь его пелену.

По утрам карабкающееся по горам солнце забрасывало в залив пелены света, и широко стелилась покрытое рябью пространство. Иногда в самой середине его садилась на воду чайка и сидела долго, и тогда Вячеславу казалось, что перед ним как будто текла гигантская река, поигрывая серебряной чешуей, а потом поворачивала вспять, а птица крохотным белым комочком так и оставалась неподвижна, потому что в этом просторе было безразлично, куда плыть и бессмысленно искать направления, и из этого пространства исход был один – только в небо.

Вячеслав подолгу смотрел на это белое пятно, словно затерявшееся в необъятном мире, и сострадал ему, и в размышления его снизу вторгался иногда хриплый голос Луки, по-старчески сварливо, не зло, отчитывавшего кого-то из своих четвероногих питомцев, но что именно там происходило, скрывала завеса лип и апельсиновых деревьев. И тогда Вячеславу представлялись свои русские деревенские старики – глупые, не способные за себя постоять, кругом обманутые, в том числе и самими собой, и от мысли, что их единственное богатство – земля, путем разных нечистых манипуляций сосредоточилась в конце концов в его руках, принадлежала теперь ему одному, вызывала в нём стыд и страдание.

За всё это время покупатели приезжали всего дважды: в первый раз это была пара немолодых людей в сопровождении местного риэлтора. Дом они осмотрели с интересом, но сразу сказали, что имели в виду что-то более поместительное и комфортное. Ещё приезжал молодой человек с фотоаппаратом, который обснимал буквально каждый уголок. По его словам, его московский клиент ищет дом именно в Столиве или в соседней Прчани.

Больше никто не появлялся. Дело уже бесповоротно повернуло на зиму. Папоротник в горах порыжел; листья инжира вяли, чернели и валились с ветвей; лопнувшие гранаты выставили свои багряные внутренности. Стало холодать. Оранжевый погон заката ложился на плече Ловчена, и луна взмывала в холодное небо прохладным камнем. Большие круизные корабли больше не показывались в заливе, и только редкие яхты, оставляя за собою пенную борозду, ещё легонько вспахивали зеленоватую гладь.

Горький дымок буковых дров поплыл на Столивом.

Едва распогодилось, Лука со своим улыбчивым помощником продолжили работу. За то время, что Вячеслав провёл здесь, склон обрёл уже совершенно иные черты, благоустроенными террасами спускаясь к молу.

С интересом Вячеслав наблюдал за тем, как работают с камнем, как выстраивается стенка, как бесформенные глыбы обретают форму, ладно прилегая друг к другу, как сыплется под железным тесалом серая крошка.

– Добрый дан, – поздоровался он однажды и предложил свою помощь. Но Лука с работником вежливо её отклонили. Вячеслав испытал было досаду, но она тут же прошла, едва он понял, что они абсолютно правы и что в такой работе он не столько бы помог, сколько создал бы помех.

Он смотрел на Луку, присевшего на каменной стенке, на его фиолетовый халат, застиранный до белизны, на обрывок верёвки, опоясывающий чресла, на его сутулую спину, – такую идеальную согбенность чаще видишь на карикатурах, а не в жизни, – на нос, кажущийся огромным на осунувшемся и высохшем лице, видел его помутневшие от старости глаза, исходящее из них спокойное достоинство, и любовался этой такой простой и ясной со стороны жизнью, за безмятежностью которой проглядывало величие.

И вдруг такая же простая и ясная мысль явилась ему – и одновременно сознание того, что если он не последует ей, то запутается ещё больше, и тогда уже окончательно потеряет остаток своей жизни. Даже то сравнительно немногое, что предлагали за землю Сидельников с Федюшиным, взять теперь казалось ему невозможным, кощунственным.

Холодное солнце, раздвинув тяжёлые шторы облаков, отстранённо смотрело в грязные окна нотариальной конторы.

– Передать, – подчеркнул Вячеслав.

Такой скорый, а главное, необыкновенный исход их дела не на шутку озадачил Сидельникова с Федюшиным. Поначалу они приписали уступчивость Вячеслава страху, который нагнало на него дознание, однако во время процедуры подписания акта купли-продажи он держался настолько уверенно, спокойно и невозмутимо, что они оба смутно чувствовали здесь нечто иное, им непонятное. Гольянов имел вид человека, совершающего какую-то очень выгодную для себя операцию. Несколько раз в день они говорили по телефону, пытаясь найти подвох, тем более, что Акиньшин сообщил, что никаких действий не предпринимал, так как не получал никаких на этот счёт распоряжений. Ещё сильней поразило их единственное условие, поставленное Вячеславом – он оставлял за собой только ту землю, которая прилегала к усадьбе и к остову Преображенской церкви, что в общей сложности составляло чуть больше двух гектар. Условие они приняли, но Сидельников измучил служащих кадастровой палаты, требуя от них во что бы то ни стало отыскать какой-нибудь подвох. Однако и чиновники только разводили руками: подозрения были напрасны – по всем статям земля была чиста и документы на неё оформлены грамотно.