– А это вот "Голос труда", орган Советов красноармейский и рабочих депутатов города Рязани, бывший "Рязанский вестник", – сообщил Шахов Урляпову. "Голос труда" сообщал жителям, что «в городе Туле 15-го сего года была подавлена попытка антисоветского мятежа под видом крестного хода». Расстрел его участников объяснялся необходимостью установить порядок в ответ на наглость попов, осмелившихся нарушить решение Военно-революционного комитета о запрещении крестного хода.

"Вот тебе и исторгнулись из плена", – угрюмо думал Андрей Восторгов, припоминая свои слова, сказанные им весной покойнику Сергею Леонидовичу.

А утром явился в волостное правление старик Терентий Скакунов, церковный староста Преображенской церкви. Мороз пунцово обложил его щёки.

– Добро ли поживаешь, Парфён Семёнович? – приветствовал он сторожа.

– Бог грехам терпит, – сдержанно отвечал тот.

Обмахнув валенки стоявшим в углу веником, Скакунов прошёл в присутственную комнату волостного правления. Писарь сидел за большим столом, и то и дело утирал загривок фуляровым платком.

– К вашей милости с просьбицей, уж потрудитесь…

Писарь выслушал Скакунова с интересом.

– А на кой тебе? – лениво спросил он. – Не кормилец, а лишний рот. И земли не будет при переделе на неё, и замуж выйдет – только корми её. Про закон-то новый слыхал? Закон вывела новая власть, чтобы все метрические книги с приходов свозили в волостные правления. Теперь все записи у попов отобрали, все здесь делаться будет: кто родился, кто там умер, женился, али ещё чего…

Скакунов растерянно молчал.

– Ты как хочешь, батюшка, а сироту в люди выпускать – не божье дело. Дитя не в разуме ещё. Ты уж сделай милость, впиши в посемейную книгу. А я уж вашу милость поблагодарю чем ни на есть, пшенца, али еще чем.

– Не божье дело, – проворчал писарь. – А метрику-то куда денешь? – недовольно спросил он. – Запись-то, поди, уж сделана.

– Так… – Скакунов словно споткнулся о несообразительность писаря. – Другую запись сделаем.

Из волостного правления Скакунов направился в церковную слободку к Восторгову.

Услыхав, зачем пришёл Скакунов, отец Андрей только покосился на него.

– С ума ты спятил, Терентий Иванович, – гневно проговорил он.

Скакунов полез за пазуху, но отец с негодованием отвёл его руку с развернутой тряпицей, на которой медленно начинали распрямляться туго свёрнутые купюры.

– Ты уж придумай, батюшка, – бормотал Скакунов, проворно набрасывая друг на дружку углы своей тряпицы и так же проворно закладывая её обратно за пазуху полушубка. – Время идёт смутное, все против господ, а ить она, как-никак, господского роду. Здесь-то она своим молоком вспоена, а к кому попадёт? Куда отдать-то? Властей-то нет. Каждому до себя только. А наша Евдоська уж такую к ней имеет приязнь, что и Луку, мнится, меньше жалеет…

Долго отец Андрей трепал себя за бороду, глядел в перекрестье окна, видел ворону, одиноко сидевшую на голой, тонко изломанной ветке сливы. Вспомнилась ему ни к тому ни к сему глупая забава, которой предавались в бурсе. Кто-нибудь подхватывал небольшой камень, или кирпичный осколок и с криком «На кого Бог пошлёт!» неожиданно для всех подбрасывал его в воздух саженей на пять. Мальчишки с хохотом разбегались, и, заняв безопасное положение, следили за приземлением камня, примеряя к себе силу удара. Как-то раз Андрей зазевался, и камень попался ему.

Отец Андрей вздохнул, поднял к голове пухлые руки и разложил на стороны редкие волосы. Безымянным пальцем правой руки он принялся ощупывать себе голову повыше лба, пока подушечка не легла на едва ощутимое уплотнение шрама. Тот далёкий день представился ему в столь ясных подробностях, будто это было только вчера. Весеннее солнце упиралось в кровавую стену какого-то лабаза, в искрящихся влажным бисером проталинах криво стояли одуванчики, и жизнь казалась бесконечностью.

Он снова уставился в окно, в студёную мартовскую муть и вздохнул ещё раз.

Участковый Саранов, стараясь ступать на траву, поглядывая на мокрые свои ботинки, запачканные чёрной землей, шёл к зарослям дикой яблони, из которых торчали обугленные стропила. Ущерб, который нанес усадьбе огонь, оказался невелик – главным образом потому, что гореть там было уже почти нечему. За те полчаса, пока из Сараев не подъехала пожарная машина, огонь облизал стены и стал спадать.

Несколько минут он постоял, поглядел на разрушения, соображая, что же именно хотел от него начальник районного управления внутренних дел полковник Акиньшин, когда позвонил уже почти ночью: "Ну, что, отличники, мать вашу так. Там у тебя усадьба сгорела. Там что, жил кто-то? Таджики не жили? Замыкание, или что ты думаешь?" – "Подожгли, – уверенно доложил Саранов. – Там и проводки-то нет, от электричества здание отключено". – "Н-да, – задумался как будто Акиньшин. – Кому она сдалась? А может, мальчишки картошку пекли?" – "Да не, товарищ полковник, кто ж там печь будет, в такой помойке. Да и дождя-то не было, – усомнился было Саранов, как Акиньшин тут же его прервал: "Я и сам думаю, что нет. Ты там подумай, с владельцем поговори. Так-то всё нормально у тебя?" – "Так точно, товарищ полковник», – бодро ответил Саранов. – "Ну добренько. А ты с владельцем-то поговори, поговори" – "А что?" – насторожился Саранов. – "Он же сам и обратился". – "Обратился, – передразнил полковник. – Конечно, обратился. Куда ж ему ещё обращаться? К шерифу Нью-Джерси, что ли? – усмехнулся он. – Да может он её застраховал, а теперь страховку получить хочет. Сам же говоришь, что халупа. Ты пощупай-ка его, пощупай".

Каждое слово и каждую интонацию этого разговора Саранов запомнил очень хорошо, и получалось так, что полковник прямо указал на виновника поджога. Некоторое время он гадал, какие для этого были у полковника причины и основания, но потом плюнул. Конечно, он сомневался, что Гольянову на руку это происшествие, прежде всего потому, что ничего особенно и не сгорело, и если даже признать за сгоревшим какую-то ценность, то затраты Гольянова только увеличились.

Чужих Саранов не любил, а особенно богатых москвичей. Всё в Гольянове раздражало старшего лейтенанта. Московская жизнь была далека от него, и он туда не стремился, но его злило, когда она, эта жизнь, вызывавшая в нём сложное чувство, начинала выходить из своих берегов. Зачем такие люди приходят сюда, он не мог понять. Он видел единственное объяснение этому – всё хотят под себя подмять.

Вячеслава он нашёл в доме Михаила. После вопроса о страховке, которой, естественно, не было, очень скоро Вячеслав сообразил, куда Саранов клонит дело.

– Постойте, – прервал его он. – К чему этот разговор? Вы меня, что ли, подозреваете?

– Я никого не подозреваю, – хмуро буркнул Саранов, – я произвожу дознание. Вы владелец.

– Какой же у меня может быть мотив? – удивился Вячеслав.

– Да хоть такой: уничтожить, чтоб не восстанавливать.

– Едва ли из-за какой-то копоти на стенах усадьбу вычеркнут из реестра памятников, – заметил Вячеслав, да и хорошо это понимал Саранов; сказать ему было, в сущности, нечего, но он недоверчиво покачал головой.

– Да для чего же мне это надо, – возмущённо воскликнул Вячеслав, – своё же жечь? Это бумага может сгореть без остатка, а тут-то что сгорело? Три балки, которые всё равно пришлось бы менять? Были кирпичи красные, стали чёрные. Ну, вы сами подумайте!

Эта встреча, смысл которой он отлично понял, буквально взбесила Вячеслава. В нём закипало упрямство. "Нет, ребята, – злорадно думал он, – вы не угадали".

Со своей стороны Саранов не думал больше о мотивах, которые побудили его начальника заподозрить Вячеслава, а думал только о том, какие мотивы могли быть у этого последнего, чтобы совершить этот поджог.

Вопреки ожиданиям Тани и Вани, продать дом в Черногории оказалось делом непростым. Окрыленные бумом второй половины двухтысячных годов, черногорцы застроили почти всё, что только можно было застроить, но эти многочисленные апартаменты стояли пустыми, а на каждом третьем доме побережья висел баннер: «For sale» или «Продается». Конкуренция оказалась велика: старая югославская дача, хотя и имела свои достоинства и стояла в отличном, лакомом месте, всё же в глазах потенциальных покупателей уступала новеньким коттеджам с затенёнными стеклами.