Шестого числа перед светом высажен был десант на остров Санто Марко. Командор повел флот мимо крепости на картечный выстрел и показал сигнал стать на шпринг, то есть поставить корабли на якорь таким образом, чтобы с помощью канатов могли они обращаться на все стороны. Свернутый сигнал начать бой был виден на стенге "Параскевии". Мы смотрели во все глаза, когда он будет развернут, ожидая того с нетерпением. В этом пункте, однако же, по неприступности позиции мы не преуспели, без особых, впрочем, потерь. Войска во всем порядке, не будучи преследуемы неприятелем, сели на гребныя суда и возвратились на корабли. Адмирал, заметив, что остров не представлял удобнаго места для построения батареи противу города, и как неприятель усилился сикурсом, и стреляя из города навесными выстрелами, начал вредить корабли наши, решился оставить предприятия свои противу Санто Марко, и обложив город кораблями с моря, а с берега войсками, отрезав ему воду и подвоз съестных припасов, ожидал успеха от сей блокады. Дважды адмирал предлагал капитуляцию, но Лористон не хотел сдаться, а склонял переговоры к тому, чтобы нам оставить Катарро, а он оставит Рагузскую республику.
Верить ли, что доброе дело не остается без вознаграждения? Цевич, владелец спасенной нами требаки, сам прибыл на "Пегас" и в самых любезных выражениях выказал нам свою благодарность, взяв слово с капитана и офицеров быть гостями в доме его в Катарро. В короткое время сделался я у него почти домашним.
В нём виден был навык такого человека, который много видел, много читал, много размышлял о пользах, страстях и слабостях человеческого сердца. Пращур Цевича погиб в битве при Лепанто, в коей соединенный христианский флот положил предел своеволию турецкому и варварийскому и в коей, как утверждают, славный автор "Дона Кишота" получил ранение, и Цевич тем более имеет причин гордиться этим, что род Бизанти, один из которых именем Иероним командовал которской галерой "Святой Трифон", уже пресёкся. В дому своем, весьма обширном, о два этажа, не держал он ни слуг, ни служанок. Старшая его дочь отправляла все должности и расторопностью своей меня удивляла, успевала к обеду как можно лучше нарядиться, будучи весьма пригожа, находила время уделять мне часть своего внимания.
Согласно одному из пунктов условия с Венецией, "если Республика не окажется в силах защищать область, то народ властен тогда остаться независимым". Вот почему, пояснил Цевич, Венский двор принужден был, утвердив прежние права народа, принять область на тех же условиях, на которых она принадлежала Венеции. По той же причине бокезцы не желали признать подчиниться Римскому императору, которому были несправедливо отданы Кампо-Формийским трактатом.
Интересовался я, что сие означает, что каждый второй дом здесь украшен пышным гербом. Венецианское правительство, объяснил он, давало титло графа местным князьям, и отсюда пошло такое количество графов Бокезских, непомерностью своею имея соперников в одной лишь Грузии. Хотя многие князья эти, особливо в коммунитатах греческого исповедания, не более чем наши деревенския старосты. Так как при получении титла князья уплачивали по двадцать пять талеров, то не остановились передать звание сие своим детям. Самое древнее дворянство именно то, которое не имеет сиятельных титулов, ибо последние раздавались венецианами уже в новейшие времена. Впрочем, звания сии не доставляют особых преимуществ, и последний из простого народа пользуется такими же правами, что и первые дворяне, и если личныя достоинства то позволяют, может быть избран капитаном коммунитата, что нередко и случается.
Кстати, спросил он меня однажды, верно ли говорят, будто бы Государь помышляет даровать России представительное правление. Я отвечал, что по скромному моему положению не могу входить в виды Государя, но что ежели такое произойдет, то станет величайшим благом для моей родины, хотя и добавил, что нет сомнения в том, что момент, когда народ, до этого не имевший политических прав, получает их, – это потрясение, часто необходимое, но всегда опасное. Можно без преувеличения сказать: искусство жить свободным способно творить чудеса, но в то же время нет ничего труднее, чем учиться жить свободным. С деспотизмом дело обстоит иначе. Он нередко представляется средством от всех перенесенных страданий, опорой законных прав, поддержкой угнетенных, основой порядка. Народы забываются в обстановке временного благополучия, которое он порождает, а пробуждаются они уже в жалком состоянии.
Но как осуществить это, спросил Цевич, если большая часть населения империи лишена гражданского существования? Долгое существование государственной формы, менее совершенной, чем либеральное государство, часто доказывает, что в стране или в народе еще нет нужных условий для перехода к либеральной системе и к гражданскому общественному порядку, а такие условия или предпосылки невозможно создать действием насильственным. В природе мы видим, что тихое и постепенное течение времени дает жизнь, рост и зрелость всему; крутые же и быстрые события производят разрушения. Народу, пребывавшему века без сознания гражданской свободы, даровать ее изречением на то воли властителя – возможно, но невозможно даровать законоположением знание пользоваться ею во благо себе и обществу. Я возразил на это, что по моему мнению сначала нужно освободить крестьян, и только затем установить конституционные законы, то есть политическую свободу. Таков должен быть настоящий порядок вещей. Хотя права гражданские и могут существовать без прав политических, однако бытие их в сем положении не может быть твердо.
Как же, однако, достичь этого, когда половина населения находится в состоянии полного рабства, пока основные законы и право вообще не упорядочены, пока законодательная власть не отделена от власти исполнительной, пока не существует независимого законодательного института, опирающегося на общественное мнение и пока недостаточный уровень просвещения как раз и препятствует возникновению онаго?
Цевич высказал мнение, что все виды государственного устройства вообще имеют лишь относительную ценность. Иной раз выгоднее предпочесть просвещенный абсолютизм тиранической деспотии. К такому выводу привел его опыт длительного существования его маленькой родины под властью Венецианской республики. Так может и прав Наполеон, когда сказал, что свобода – это хороший гражданский свод законов. Гражданская свобода может быть вполне достаточно обеспечена, если она установлена ясными и прочными законами, а также если у нее есть корни в навыках и традициях народа. К политической свободе мы не могли стремиться, добавил он, однако гражданской свободой мы пользовались вполне. Мы добились замены бюрократической администрации самоуправлением, и это издревле завещанное право столетиями служило нам обеспечением прав. Взгляните на Францию, сказал он мне, с которой ведете вы борьбу. Все внешние формы закона как будто соблюдены, но ими облечено правление самодержавное, даже деспотическое. Все установления в этой стране так соображены, что во мнении народном они кажутся действующими, но никогда не действуют на самом деле. Сословие, представляющее силу законодательную, на самом деле в совершеннейшем подчинении у Наполеона. Сила исполнительная так учреждена, что она по выражению закона состоит в ответственности, в действительности совершенно независима. Судам даны все преимущества видимой свободы, но она связана такими учреждениями, что в существе своем навсегда подпала под власть императора. Поэтому во всяком благоустроенном государстве должны быть начала законодательства положительные, постоянные, неподвижные, с коими бы все другие законы могли быть соображены.
Но как же случилось, спросил он, что в российской империи только ничтожная часть жителей пользуется плодами цивилизации? По правде говоря, добавил он, мой ум не может понять того, что кто-нибудь должен быть в собственности у другого.
Некогда, отвечал я, вся земля считалась собственностью или царя, или всего государства. Но императрица Екатерина отменила для дворян обязательность службы, забыв при этом или не захотев и крестьян вернуть в прежнее независимое состояние, да еще и признала за дворянами право собственности на землю. Но теперь, сказал я, по прошествии столь длинной череды лет, дворянство считает землю своею собственностью, в то время как крестьяне прекрасно помнят, чья на самом деле эта земля, и с неменьшим на то основанием почитают ее своею.
