– А ведь у меня для вас поручение, – сообщил доктор, понизив голос и осторожно поведя глазами вокруг. – В Рязани собирается съезд деятелей самоуправления. Подгадать надо так, чтобы тринадцатого быть там. Городская дума ещё, как будто, в полномочиях, власть не сдает. Может, что и выйдет путного.

Сергей Леонидович молчал.

– Так поедете вы?

– Поеду, – сказал Сергей Леонидович. – Надо же что-то делать, в самом деле. А вы разве не едете?

Доктор устало отмахнулся.

– Да куда же я от своих лишаёв да от скарлатины? Что ни день – везут и везут. Рук не хватает…

Съезд представителей губернских городов и земств, созванный по инициативе Рязанской городской думы в середине декабря прошёл без происшествий, но и без толку. Много возмущались и говорили, но дальше речей дело не шло. Только и отложились в памяти Сергея Леонидовича слова, произнесённые кем-то из бесчисленных ораторов: "Ввиду переживаемых событий, когда отсутствует власть в стране и остались почти единственными законными органами её городские и земские самоуправления, в высшей степени было бы желательно, чтобы они свою деятельность так или иначе координировали и находились в контакте".

Из окна кухмистерской, куда он зашёл пообедать в ожидании поезда, было видно, как громили винный склад.

Молоденький безусый прапорщик, почти мальчишка, потерянно метался между солдатами, приговаривая: "Да что ж вы это делаете, братцы! Это ж всё казённое! Под суд пойдёте". – Шашка путалась у него в ногах, в полах шинели.

Сергей Леонидович, покончив с обедом, вышел из заведения, остановился рядом с прапорщиком и даже сделал робкую попытку вмешаться.

– Ах, оставьте! – раздражённо сказал прапорщик. – Разве вы не видите, что их уже ничем не остановишь. Я телеграфировал в Москву, да толку нет. Там, говорят, и ещё похуже. Аж в цистернах тонут.

Дрожащими руками прапорщик достал папиросу, неумело закурил и зло вымолвил:

– Ах, эта глупая, фальшивая, полицейская трезвость. Она имела только один результат – непреодолимую жадность напиться.

Двое пожилых солдат, довольно степенного вида по сравнению с остальными, сидели на приступке какой-то лавки, окна которой были предусмотрительно заколочены досками, и отхлебывали из фляжки, передавая её друг другу. Сергей Леонидович, проходя мимо, невольно слышал их разговор:

– Вот бывало на позиции, или в мокроту, сырость, как хотелось выпить, – говорил один. – Не напиться, нет, зачем? Дай, как прежде, чарочку, да я тебе пятнадцать окопов возьму. Эх, и на что эту глупую трезвость ввели? Русскому человеку и не пить. Ведь в прежние войны пили и побеждали, а вот тебе и трезвая война, во как закончили. От трезвости и революция пошла. А сколько добра перевели! Бывало займём какое местечко, или имение, сейчас к погребу караул. И давай выливать. Дорогие вина, мёд в пруды спускали. Да, напиться бы не мешало. Душу отвести. – И он опять взялся за фляжку.

– Во всю! – зарычал его товарищ. – Всё время сосало.

Мимо них к складу тянулись обыватели, главным образом, старики и бабы, неся в руках кто ведро, кто чайник. Навстречу Сергею Леонидовичу попалась низкорослая баба, закутанная в жёлтый платок, ступавшая как утка, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Она так же тяжело дышала, поминутно останавливалась, чтобы утереть лоб. Лежавший на дороге солдат в чёрной от грязи шинели сделал слабую, беспомощную попытку схватиться за её ведро.

– Не лезь, чёрт, – заорала баба и, тяжело занеся ногу, переступила через солдата, словно через бревно.

Стало известно, что Учредительное собрание разогнано, а мирная демонстрация в его защиту расстреляна латышами. В похоронах жертв расстрела, проходивших 9 января, в годовщину «Кровавого воскресенья», участвовали сотни тысяч людей. Но то было хоть и страшно, да ещё далеко. Но вот повеяло могильным холодком и в провинции. «Рязанский вестник» перепечатал статью тульского «Голоса народа», где описывалось драматическое событие в гимназии Боровиковой. В день ученического бала, пока дети веселились на втором этаже, родители ожидали их внизу. Неожиданно появившиеся красногвардейцы потребовали от офицеров, находившихся в числе родителей, снять офицерские погоны. После отказа выполнить это требование выстрелами в упор был сражён делопроизводитель оружейного завода Егоров.

Вскоре в Сапожке появились балтийские матросы. Явившись в здание земской управы, они втащили туда пулемёт, опечатали архив, а Криницкого вышвырнули вон.

По волостям стали разъезжаться комиссары новой власти, хотя и с весьма смутными полномочиями. И вот первый в губернии съезд рабочих депутатов положил наконец предел этой неопределённости: первое его постановление было о прекращении деятельности земств и городского самоуправления. Сергей Леонидович, оставшись не у дел, волей-неволей замкнулся в Соловьёвке.

С потерей земли Сергей Леонидович давно смирился, и когда подошла пора с ней расстаться, держался стоически. Земельный комитет, возникший ещё в апреле, в конце лета уведомил его, что земля его должна поступить в пользу общества и быть развёрстана между безземельными. «Поскольку земля Божья, – стояло в резолюции, – то и трава, которая на ней произрастает, тоже должна считаться общественной».

Можно даже сказать, он заранее простился с ней, но с домом, где знакома с детства каждая половица, с двором и садом, в которых был известен каждый вершок, не представлял, как расстаться. По уезду уже поползли слухи, что крестьяне, как они это называли, "разбирают" дома, оставленные хозяевами, и одной из первых жертв стал дом Нарольских в Несытине. По слухам, многие из остававшихся землевладельцев бежали в столицы, но он, Сергей Леонидович, здесь родился и пока никуда бежать не собирался.

Когда в ягодновское волостное правление пожаловал наконец комиссар, на сходе, созванном для окончательного решения земельного вопроса, интересы Сергея Леонидовича, кроме него самого, вызвался представлять Игнат.

Сход проходил в помещении школы. Кисло пахло мокрой овчиной. Расстёгнутые полушубки парили. Сидели и на скамьях, и на самих партах.

– Лошадков я не отдам, – твёрдо заявил Игнат.

Среди собравшихся поднялся недовольный гул.

– Твои они, что ля, – передразнил Игната Шароватов. – Ишь какой: не отда-ам.

– Да и не твои, – сказал Игнат. – Я при их столько лет.

Скакунов, как церковный староста, имел в миру вес, и, хотя и ворчали некоторые, мол, известно, барское дитя дочку его сосёт, кое-как смог утихомирить общество. Игнат одержал верх. Как ни падки были крестьяне до скотинушки, Сергея Леонидовича они любили за тихий и кроткий нрав, за скромную жизнь и до времени удовольствовались одной лишь землёй. Сход оставил дом за его законным владельцем, а из земли выделил три десятины пахотной и десятину под покос.

– Ишь чего – лошадков захотел, – долго ещё остывал возмущённый и возбуждённый Игнат, перебирая сбрую дрожащими от волнения руками. – А ты их мыл, ты за ими ухаживал? Ты по ночам к им выходил? Ишь чего захотел – лошадков.

Но за коровами и лошадьми всё-таки явились на следующий день после сельского схода.

– Так что извиняйте, граждане, – смущённо вымолвил Антип Грахов, пряча глаза. Рука его, как и предрекали доктора, действительно ещё усохла и левый рукав тулупа словно был пуст.

Игнат, тяжело ступая, пошёл было за вилами, но Сергей Леонидович догнал его и насилу успокоил. Упряжку увели, осталась одна Лебёдушка, и Сергей Леонидович видел в открытые двери конюшни, как Игнат обнимал её шею и что-то говорил на ухо.

С Рождества в службах господствовал комитет бедноты, но в жилую часть дома члены его не появлялись, предоставляя Гапе и Сергею Леонидовичу вести привычный образ жизни. Гапа стряпала да прибирала, а он в своей зелёной бекеше, подбитой лисьим мехом, днями бесцельно слонялся по дому, будто прощаясь с ним, а в сумерках забредал в кабинет Павлуши. Теперь окончательно стало ясно, что та тревога, которую испытывал он осенью, имела под собой все основания. Произошедшее со страной казалось ему очень похожим и близким к тому, что случилось с ним и с Оленькой. Всего лишь несколько месяцев упоения, и вот надвинулось затмение, чернота которого превосходит всё виданное прежде. Болтуны, говоруны, искатели личных выгод, краснобай Керенский, испоганили и порушили дело, которому отдано в поколениях столько сил, и теперь Сергей Леонидович допускал мысль, что зря, ой зря, на беду всеобщую отрёкся царь Николай. "Не вовремя, – вспоминалось ему замечание доктора, – не вовремя", и повторялось в голове, как будто это ухал филин. Как-то он открыл наугад лежавший под рукой томик Фофанова и прочел первые попавшиеся на глаза строки: